Варяги и Русь
Шрифт:
— Вишь ты, какое страшное слово...
— Ну, скоро ли обвяжешь мою голову, старая карга?
— Потерпи, молодец... я больше терпела и то не жалуюсь... Не думай, что у тебя болит... А глаз твой того... едва ли не вылезет вон... Ему одно средство — животворящая вода, да где её взять... На Лысой горе у нас её нет, а на Чёртово бережище не пойду просить у дедушки Омута... Он уж очень сердит... Ну, вот и готово; теперь ты можешь идти на новый пир и бражничать там до новой крови...
— Типун тебе на язык, ведьма подколодная, —
— Ну, говори, где тебя так славно угостили?..
— Погоди, — сказал он, повернувшись в ту сторону, где стояли сёстры.
— Небось, они не выдадут красавца... Говори скорее... Уж солнце за полдень, и мне некогда калякать с тобою.
— Ну, и черт с тобой, провались, окаянная, — сказал Якун.
— Если я провалюсь, то не видать тебе своего глаза как и своих ушей.
Якун помолчал минуту, поправляя повязку на своей голове.
— Ну, спасибо, колдунья, что облегчила боль... Ужо приходи ко мне, и я за это затравлю тебя медведями.
— У, гадина! — взвизгнула Яруха. — Давно бы тебя следовало извести, да уж подожду...
Девушки прислушивались к их перебранке. Вдруг послышался треск сучьев и показался седой старик, увидев которого, Якун крикнул:
— Вот он, вот твой Олаф... Да будет он проклят вместе с тобою! — И исчез в лесу.
Яруха стояла поражённая словами Якуна и смотрела на старика, которого считала давно умершим.
— Неужели это ты, Миловзора, моя ненаглядная внучка? — спросил Олаф старуху.
— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.
— Тише!.. Не ровен час — услышат... Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная...
— Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел... А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.
— Да, погибель... — прохрипел он, сжимая палку в руках... — и я пришёл отомстить им за твоё поругание, за твои слёзы и кручину... Пора настала...
— Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты... Только один Якун остался в живых.
— Но Якун уж искупил свою вину... Он воспитывал твоего ребёнка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами... Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя...
— Нет, я всё-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.
— За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довёл её до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу... — Глаза Олафа сверкнули диким огнём.
— Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?
— Как не знать... Колдунья всё знает.
— Однако ж не знала, жив ли я или нет.
— О тебе
— Кого?
— Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.
— Чушь говоришь, внучка... Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.
— Ну, об этом я ни думать, ни спрашивать, ни говорить не стану... Завтра утром сам узнаешь и, может быть, и увидишь, коли полюбопытствуешь.
— Что ты хочешь делать, Миловзора?
— Теперь я не Миловзора... Меня все зовут Ярухой... Я так и околею Ярухой.
— Ну, хорошо, Яруха, — вздохнув, произнёс Олаф, — что ты хочешь сделать?
— Ещё не знаю, но завтра поутру буду знать, а теперь прощай, дедушка Олаф... Мне некогда... Не суждено было вместе нам век скоротать, а теперь чувства застыли... Завтра увидимся... Завтра для меня великий день.
XVII
Руслав и Извой, вернувшись в Киев и войдя в помещение, занимаемое княжескими отроками и гриднями, увидели Веремида, с нетерпением ожидавшего их возвращения.
— Наконец-то вы явились... — сказал он. — Видно, любо вам очень с вашими красавицами, а тут вот дела такие затеваются, что и не приведи вас боги дождаться их.
— Какие такие дела? — спросили оба витязя.
— Во-первых, вы знаете, что завтра Купала, в честь которого готовится жертвоприношение и жертвой будет человек — девушка.
Витязи побледнели.
— Какая? — спросили они.
— Не знаю, на какую падёт жребий, но ведаю лишь то, что вчера по вечеру, когда я стоял на страже у княжеской опочивальни, к князю явился Божерок и требовал впустить его... но я, зная, что князь не любит, чтобы кто-то входил в его опочивальню, не впускал его. Он начал сердиться и кричать, и этим криком вызвал князя... Он был гневен, но всё-таки велел впустить его... Долго они спорили там, да видно Божерок сильнее князя: он вышел от него торжествующим, и когда он ушёл, князь отдал приказ быть всем отрокам, дружинникам, боярам и гридням на торжестве принесения жертвы Перуну и Купале... Князь спрашивал тебя, Извой, и тебя, Руслав, да я сказал, что только завтра ваша очередь стать на стражу и что вы уехали на охоту.
Молодые витязи переглянулись, Извой спросил:
— Ну, а ещё что?..
— То, что я хочу ещё сказать, касается только Руслава, — сказал Веремид.
— Говори, — разрешил Руслав. — С сегодняшнего дня мы братья и между нами нет тайн.
Веремид посмотрел на них, поняв, в чём заключалось это братство.
— Ох, смотрите, — молвил он, — чтобы князь не проведал о ваших проказах, в особенности ты, Извой, должен опасаться гнева княжеского: ты смущаешь отроков княжеских и совращаешь их с пути... Смотри, не накликал бы этим на себя беды...