Варяги
Шрифт:
Божедар, за старшего оказавшийся, жёстко усмехнувшись, ответил:
— Князь наш умер, да мы-то живы. И вам, старейшины, об этом тоже подумать надобно...
Михолап, тут же случившийся, заметил, как гневно вспыхнули глаза чудских старейшин, и попенял потом другу:
— Полегче надо бы, Божедар. Ныне не силой князя держимся. Как бы в другой раз нас стрелами не встретили...
Божедар отмолчался. И только в Новеграде, когда большая часть дани той уплыла неведомо куда, помимо княжого дворища и дружинного дома, в сердцах грохнул кулаком по столешнице:
— Мы кровь лили в походах с Гостомыслом, а старейшины ноне рассудили по-своему...
Старейшинам же словно и дела нет до дружины. Живите, как хотите, хоть бы и совсем вас не было. Вот тебе и старейшины. Быстро забыли Торирову грозу. А чего другого и ждать-то от них? Так уж повелось со времён Славена, что в роду главенствовал старший. Как отец в семье, так и он в роде. Тогда род семьёй и был. А ныне где они, семьи-роды? Давно уж их нет, и памяти не осталось.
Старейшин теперь больше по улицам-концам считают. Да по рукодельям. У ковалей свой, у гончаров свой, древоделы-плотники тоже отстать не хотят, ну и иные прочие.
С этими старейшинами проще, не они град блюдут. Их дело мастеров судить-рассуживать, чтоб порухи рукоделью не было.
А град уличанские старейшины сообща блюдут. Сходятся на совет в градскую избу близ торжища, там и решают все дела. Хотя и надумали когда-то сажать одного во главу совета, да решение то до первой свары продержалось.
Иной раз и полдня, а то и целый день сидят, разговоры ведут неспешные, и всё больше про торг. Известно, у кого что болит... Уличанские старейшины от торжища кормятся. О дружине же ни слова. Заботами Божедара с Михолапом сторожа стенная да воротная поддерживается, как прежде, и ладно. Когда же малые воеводы попытались сунуться на совет старейшин, их и слушать не стали. Только и уразумели они из путаных речей старейшин, что кормы град дружине даёт и пусть дружинники своё дело исправно справляют. А какое дело, если вои дорогу в дружинную избу забывать стали, по своим углам сидят, в рукоделье ударились?
Об этом Вадим и поведал отцу. Как-никак Олелька — старейшина уличанский, хотя на совет редко ходит.
— Говоришь, дружина в небрежении? Только ли дружина? Град в небрежении держат, не то что дружину. Голов много, а ума нет. Скопом только бражничать сподручно, а серьёзные дела в одну голову размысливать надобно. Как при Гостомысле было. Он совет со всеми держал, а решал сам.
— Так он князем был, — возразил Вадим. — Нынче в дружине такого нет...
— Не о дружине толкую, — сердито, как показалось Вадиму, ответил Олелька. — Не Новеград для дружины, а дружина для града. С воями и Божедар управится или Михолап. Дело нехитрое. Граду одну голову иметь надо. Да такую, чтобы её все прочие слушались. Уразумел?
— Так ведь старейшины, — начал Вадим, но отец, поморщившись, перебил:
— То-то, что старейшины. Они скопом-то перелаются, а как с дружиной твоей быть, решить не могут. Надо, чтобы над старейшинами старейшина был... — помолчал и круто повернул разговор: — Ныне весной в поход не пойдёшь. Тут делов хватит. Да и женить тебя пора...
Лицо Вадима от неожиданности вспыхнуло румянцем. Отец того словно бы и не заметил. Суровее прежнего сказал-приказал:
— Так велю. Насиловать в выборе жены не буду, но коли сам не присмотрел, я найду, — опять помолчал и вдруг лукаво глянул на сына: — Искать, что ли, или сам наглядел?
— Наглядел.
— Кто такая? — живо спросил Олелька.
— Людмила, дочь Божедара...
— Ага... Добро. То-то ты всё в дружине пропадаешь. Ну и ладно, будем к свадьбе готовиться. — И опять резко: — А граду голова нужна. Об этом до времени забудь, а час подоспеет — напомню.
Свадьбу справили по весне. Три дня шумели новеградцы на подворье Олельки, крича «славу» молодым, поднимая чары и братины, желая счастья и будущих сынов-дочерей.
Лето красное пролетело. За забавами с молодой женой не заметил Вадим, как ушла в полюдье в кривские земли малым числом дружина. Остудила хмель буйной крови злая весть: дружину плесковцы не добром встретили — сечей. Полегло в ней полтора десятка воев. Возвернулся Божедар с остальными без дани и с рваной метиной на щеке от стрелы...
Зиму провели в тревоге — ждали кривских. Слышно стало: сговариваются с весью о совместном походе на Новеград. Старейшины рядили и так и этак. Олелька совсем перестал ходить к ним на совет. На предложение Вадима ударить в било, собрать новеградцев и порешить самим идти походом на плесковичей Божедар и Михолап отмалчивались. Без согласия старейшин дружина в поход не пойдёт, ремесленный, торговый люд — тоже. Ни кривские, ни весь, ни чудь новеградцам большого зла не сделали, и люди на них злобой не рвут сердце. Старейшины же о походе молчат, не верят боле в силу дружины.
Весной исчез Михолап. Уплыл куда-то старейшина Блашко. Потом известно стало, что весь отложилась от кривичей. Но плесковцы пуще прежнего стали задирать новеградцев...
Олелька виду не подавал, что волнуют те вести и его. Казалось, с головой ушёл в торговые дела. Снаряжал ладьи, одни отправлял в Белоозеро, другие к карелам. Доверенным внушал не отказываться от последней веверицы-белки, коей и цена-то грош, так, безделица. Однако сам в дорогу не торопился. Чего-то выжидал.
Взбудоражил град охотник Онцифер. Завернули его плесковичи с облюбованных мест, ещё и посмеялись. В другой раз, может, и сами новеградцы потешились бы над незадачей Онцифера, но на сей раз восприняли его обиду как свою кровную.
Олелька позвал Вадима к себе. Плотно притворив дверь, строго глянул сыну в глаза.
— Ватага твоя не разбрелась?
— Нет, батюшка. Куда им без меня, — улыбнулся Вадим.
— Помнишь ли наш разговор, что граду без головы не жить? То хорошо, что помнишь. Теперь слушай, сказывать стану...
И вот шумит Новеград. В центре торжища на лавках сидят уличанские старейшины. Неведомо кто без указа ударил в било. На вече сбежался весь град. Пришлось и старейшинам поспешить. И вот сидят, молча слушают Вадима. А он, ровно кочет, вышагивает, долдонит одно: походом на Плесков идти, довольно обиды терпеть.
Молод ты ещё, Вадим, неразумен. Рано тебе со старостью да мудростью тягаться. Наряды на уме да потехи. Вишь, вырядился, меч дорогой пристегнул, алой епанчой щеголяет, руками машет, не говорит — покрикивает.
Старейшины сидят насупившись — разве такие дела всенародно на вече решаются? Эх, Вадим. Поживи с наше, дело своё заведи, чтобы не из-за отцовой спины выглядывать, тогда поймёшь, что громкие дела в тиши горниц решаются. А пока кричи, мы послушаем.
Благодушно улыбается старейшина Домнин. Переглядывается с другом-соперником Пушко. Мысли у обоих схожие. Отправляя Блашко к Рюрику, думали в одну голову.