Вашингтонская история
Шрифт:
В глазах ее промелькнуло разочарование, и она опустила свои длинные ресницы.
— Правда, я еще не обращался в испанское посольство — решил отложить это на самый крайний случай.
Она вздохнула.
— Я еще не рассказала вам, что ищейки, — и она иронически усмехнулась, а с нею усмехнулся и Чэндлер, — не на шутку взялись за меня.
— Что — снова вызывали?
— Нет, не в этом дело. Но они преследуют меня. Ходят по моим знакомым, задают всякие дурацкие вопросы. Сегодня я узнала, что они допытывались у девушек из моей канцелярии, не изменяла ли я мужу! — Она вспыхнула: ей почему-то трудно было произнести последние слова.
— Это так уж у них заведено, — сказал Чэндлер, и ей сразу стало легче, — обычная штука. Они все раскопают — все, начиная с колледжа, а может быть и раньше. Будут опрашивать преподавателей, подруг по интернату, знакомых молодых людей, если найдут их. Словом, не пожалеют труда. У них ведь огромный штат. Почему же не дать людям работу?
— Да, конечно, — согласилась она, но с лица ее не сходило тревожное выражение. — Они были даже в Белом доме и выясняли у Мелвина Томпсона, о чем я с ним говорила. Значит, телефон у меня на работе подключен, — иначе, откуда бы им узнать. Он сообщил мне об этом в заказном письме.
— Очевидно, Томпсон больше доверяет почте, чем телефонным звонкам, даже из Белого дома, — заметил, криво усмехнувшись, Чэндлер.
— Даже нашу горничную, — продолжала Фейс, — даже Донни они подвергли допросу! — Она поднялась и нажала кнопку возле двери. Через секунду появилась Донни. — Пожалуйста, Донни, расскажите еще раз о том, что произошло сегодня утром, — попросила Фейс.
— Вот, значит, как, — начала Донни, вытирая руки о передник, — пришел этот тип, отвернул пиджак вот здесь и показывает мне значок. Ого, подумала я, дело худо! Ну и, конечно, он говорит, что он какой-то там особый агент и что ему надо знать, приходят ли к нам сюда подозрительные люди, всякие там радикалы. А я и говорю: «Какие такие — радикалы?» — «Понимаете, — говорит этот тип, — иностранцы, которые на американцев, значит, не похожи». — «Босс», — говорю я ему, а я сразу поняла, что ему приятно будет, если я назову его боссом, — так вот, значит, босс, говорю, «я что-то таких людей не знаю: сюда ходят только хорошие люди». Морда у него сразу так-то вытянулась, и он отправился восвояси, поджав хвост!
Чэндлер расхохотался, улыбнулась и Фейс. Вся эта история была настолько невероятной, что ей казалось, будто она смотрит детективный фильм. Да нет же, они преследуют вовсе не Фейс, этого просто не может быть. Наверное, им нужна какая-то совсем другая женщина, носящая это имя. Голос Чэндлера вернул ее к действительности.
— Знаете, Донни, — сказал он, — вам надо бы работать адвокатом.
Донни хихикнула и ушла на кухню.
— Кстати, об адвокатах, — вырвалось у Фейс, — я все время вспоминаю литографии Домье, которые видела в вашем кабинете. Просто не могу их забыть! — В то же мгновение она поняла, почему завела об этом речь: — У меня есть небольшое собрание офортов Гойи — они достались мне в наследство от отца. Я хочу показать вам эти офорты. — И не успела она договорить, как поняла, для чего она это сделала. Чтобы лишний раз убедиться, как не похож Чэндлер на Тэчера. Она до сих пор с обидой вспоминала, как Тэчер ей тогда ответил: «А я собираю репродукции с охотничьих картин». Тогда она не отдавала себе отчета, как это ее задело. Зато почувствовала теперь. Возможно, в тот день и начался разлад между ними.
— Благодарю вас, — с искренним интересом сказал. Чэндлер, — я с удовольствием посмотрю.
И Фейс повела Чэндлера — так же как в свое время Тэчера — в маленькую, обшитую деревянными панелями комнату, сплошь уставленную книжными шкафами, — здесь раньше был кабинет ее отца. Она вытащила папку и рассказала — так же как в свое время Тэчеру, — что ей пришлось продать несколько офортов: хотелось помочь республиканской Испании.
— Нелегко вам было, наверно, расставаться с ними, — заметил Чэндлер.
— О да, очень, — призналась Фейс. И, склонив голову набок, посмотрела в его широко расставленные серые глаза. Он стоял совсем близко, — так близко, что ей видны были мельчайшие морщинки на его лице. Какой он большой: она выглядела бы совсем крошечной в его объятиях. И снова, как и при первой встрече, между ними пробежала электрическая искра. Даже самый воздух, казалось, насытился электричеством и затрепетал. Фейс знала, что губы и глаза выдают ее.
Чэндлер медлил: она чувствовала, как напряглось все его тело. Потом он вдруг круто повернулся и произнес резким, деловым тоном:
— У меня есть для вас новости, миссис Вэнс. Завтра мы, возможно, узнаем, кто донес на вас. Я договорился, что мне дадут ваше досье. — Эти слова прозвучали даже грубовато, точно он выговаривал их через силу.
— Я вам очень признательна, — тихо сказала она, складывая офорты. В эту минуту ей было глубоко безразлично, кто на нее донес. Всего несколько секунд назад могла измениться вся ее жизнь, — измениться так, как никаким анонимным доносчикам ее не изменить, — и Фейс упустила мгновение. Она вдруг почувствовала страшную усталость и такое тупое безразличие, какого никогда прежде не испытывала. Как ей теперь жить под одной крышей с Тэчером, как ей вообще дальше жить…
Она снова взглянула на Чэндлера, с укором и болью. Какое напряженное у него лицо — или это только ей кажется? Возможно, он корит себя за то, что поставил их обоих в трудное положение.
Они вернулись в гостиную. Проходя мимо рояля, Чэндлер задержался перед бюстом Моцарта. Взяв бюст обеими руками, он присел у рояля.
— Это, значит, и есть, — задумчиво заметил он, — Вольфганг Амадей Маркс!
Он все еще держал бюст, когда на лестнице появилась Джини. В мятой ночной рубашечке, растрепанная, усиленно моргая сонными глазенками, она спустилась вниз, прижимая к себе плюшевую утку.
— Мамочка! Я видела страшный сон: какие-то звери гнались за мной!
Чэндлер поставил на место бюст и улыбнулся ей теплой успокаивающей улыбкой.
И вдруг Джини — кто бы мог подумать? — направилась прямо к Чэндлеру, точно знала его много лет, и взгромоздилась на кресло рядом с ним.
Смущенный и вместе с тем довольный, он обнял девочку.
9
Роберт Кахилл был исключительным человеком и не менее исключительным сенатором. Ему посчастливилось родиться в штате, где борьба «интересов» была сравнительно слаба, что давало ему возможность не жертвовать своими основными убеждениями. Все же ему приходилось идти на компромиссы, причем он делал это вполне сознательно. Однако в частных беседах он любил повторять, что если положить на одну чашу весов все его добрые дела в сенате, а на другую — дурные, то добрые перевесят.
— Девяносто девять и сорок четыре сотых процента всех достойных джентльменов в сенате отнюдь не могут этим похвастаться, — заключал он. По этой причине Кахилл пробыл сенатором уже двадцать семь лет.
Многолетний опыт работы в сенате научил его ничему не удивляться и ничем не возмущаться; никакое крючкотворство, никакие якобы благородные жесты не оказывали на Кахилла ни малейшего действия.
Несмотря на могущество «сильных мира сего», он все еще сохранял веру в «простого человека». Он был одним из немногих сенаторов, к которым одинаково легко было найти доступ как простому труженику, так и крупному дельцу. И при этом ему как-то удавалось сохранять уважение других сенаторов, даже тех, которые боялись или высмеивали его.