Вашингтонская история
Шрифт:
— Ненавижу? — переспросил Тэчер с исказившимся лицом. — Ты мне давно уже надоела, надоела ты сама и твое поведение, надоела ты и твой бюст Маркса!
Фейс отвернулась и медленно нашла взглядом бюст Моцарта. Сначала он расплывался у нее в глазах, потом она увидела его отчетливо и ясно.
— Тэчер, — сказала она, еле выговаривая слова, — а ведь я тебе не рассказала, в чем меня обвиняли. — Она помолчала и с усилием произнесла: — Откуда — ты — знаешь?
Тэчер испуганно уставился на нее, потом с напускной лихостью передернул плечами.
—
— О чем ты говоришь?
— А ты сама не можешь догадаться? Такая высокоумная дама, и не можешь сообразить, что к чему? Эх ты! Тебе же приходилось слышать про Джима Грейсона?
— Грейсона?..
— Ну да! Грейсон — мой старый дружок, еще на флоте здорово выпивали вместе. Порядочная дубина, но выпить не дурак! Я, бывало, часто снабжал его горючим. Так вот, как-то вечером, когда ты, по обыкновению, была занята «делами», Грейсон встретил меня в одном баре…
— О боже мой! — простонала Фейс. Ей больше ничего не надо было знать. Она легко могла представить себе остальное — Тэчер злой, ревнующий, постепенно пьянеет… злость, черная, как смола, кипит в нем все сильнее, он хочет отомстить за то, что она обращается с ним презрительно, хочет свести счеты, ударить ее побольнее, побольнее… И эта злобная хитрость в его глазах, когда он думал о ней и разговаривал с Грейсоном.
Теперь в голосе его звучала неприкрытая враждебность:
— Конечно, я кое-что сказал Грейсону. Но сказал только, что…
— Нет! — вскрикнула Фейс. — Нет, Тэчер, нет! Я не хочу слушать!
Но его уже нельзя было остановить. Он захлебывался от собственной злости, от свирепой радости при виде ее страданий.
— Я сказал, что ты — красная дрянь и даже держишь на рояле бюст Маркса! — Он захохотал. — «Хороша же комиссия, где ты работаешь, Грейсон, — сказал я, — хороша же твоя комиссия — не может прибрать к рукам такую известную красную, как моя милая женушка!» А он улыбнулся так, что я сразу понял — не видать тебе больше твоей службы.
Тэчер умолк, покачивая стакан с виски.
— Сам не знаю как, но я выложил ему про тебя все решительно и был тогда чертовски рад. А потом я пожалел об этом, Фейс, — я, право, не хотел копать тебе яму. Я не знал…
Только сейчас Фейс стало понятно, почему он так вел себя в последнее время и что означали его угрозы и покаянные слова. Слабость характера резко сказывалась во всех его поступках. Он ненавидел ее, но из страха потерять жену долгое время обуздывал и приглушал свою ненависть. Наконец ненависть прорвалась сквозь все, что ее сдерживало, — а он потом сам испугался того, что наделал, и стал трусить за собственную шкуру.
— Ты не знал!.. — презрительно бросила Фейс. — Дурак!
— Фейс, — срывающимся голосом заговорил он, — я думал, тебя уволят, и тем все и кончится. Но когда начались осложнения, я пытался уговорить Грейсона не давать делу хода. Клянусь тебе, я пытался! Но к тому времени они уже раскопали о тебе такое,
Фейс сидела у рояля, словно окаменев.
Со злобной улыбкой он налил себе еще стакан. Фейс никогда не видела у него таких глаз — голубых, холодных, светящихся садистским восторгом. Он наслаждался своей победой; очевидно, думал, что наконец-то она в его власти. Привычным жестом, всегда выражавшим неуверенность и беспомощность, она подтянула на плече правую бретельку лифчика. И тотчас услышала невеселый хохот Тэчера.
— «Как одна красная дамочка увеличила свой бюст», — сказал он и, закурив сигарету, выпустил дым из ноздрей.
«Теперь все ясно — никаких отношений между нами быть не может», — подумала Фейс. Она уже не способна ни жалеть его, ни оправдывать его слабость и жестокость. Когда-то она любила его, восхищалась им, считала его чудом — сейчас от прежних чувств не осталось и следа. Все сгорело в бурном огне его ненависти. Кроме ненависти, у них нет больше никаких взаимных чувств — но даже и сейчас она ненавидела не столько Тэчера, сколько те иллюзии, которые она питала так долго и утратила сегодня. Ее переполняли горькие сожаления и скорбь, а Тэчер, стоявший перед ней, вызывал только глубокое презрение.
В приступе ярости она вскочила с табурета, схватила бюст — когда-то любовно хранимый подарок Тэчера — и швырнула его на пол. Бюст с грохотом разлетелся на куски.
— Вот тебе! — закричала она. — Вот твоя улика!
Тэчер вздрогнул, потом сказал:
— Можешь оставить обломки себе на память, Утеночек. Я смываюсь отсюда навсегда.
— Я просто в восторге, — ответила Фейс; кажется, никогда в жизни она не испытывала такого облегчения. Как будто с нее сняли тяжелый обруч, сжимавший грудь.
— Рано еще радоваться, — сказал Тэчер. — Зачем, по-твоему, я вызвал маму? Я тебе скажу зачем — чтобы она увезла Джини. Я не допущу, чтобы из моей дочери сделали красную! Мы сохраним чистоту рода Вэнсов, черт возьми! — Он умолк, чтобы посмотреть, какое впечатление на Фейс произвели его слова. Она, онемев, рухнула на табурет у рояля, и тогда Тэчер нанес ей последний удар:
— Я снял квартиру, там уже все устроено, обставлено и прочее. Мы переезжаем сегодня же… так что можешь вселять сюда своих друзей-радикалов. Джини я беру с собой, и ты лучше уж не пытайся мне мешать. Я не желаю, чтобы она видела, как я причиняю тебе физическую боль — понятно?