Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
— Я к тебе за подачкой не ходил, — бросил с места Прохор Иванович.
— Ты помалкивай, потому твое время прошло. Пошумели — будя! Разорять казачью жизнь не позволим. Отцы наши и деды эту землю кровью и потом поливали, а Каширины норовят ее отдать коммунистам и иногородним. Ты, Прохор, знал, что Каширины уезжают из станицы. Почему молчал?
— Кто ты такой, чтобы тебе докладать? — усмехнулся Семушкин.
— Почивалов! — с гордостью произнес свою фамилию Пров. — Не у тебя гостил наказной атаман, а у меня.
— Ты его и целуй в ж…
Лицо Почивалова налилось кровью, и он заговорил так, словно у него во рту лежала большая слива:
— Мы вот сейчас запишем тебе общественный приговор: ввалить двадцать пряжек.
— Руки коротки! — не остался в долгу Прохор Иванович.
Казаки расшумелись. Многим не понравилась мера наказания: сегодня всыпят Семушкину, завтра другому. Позор на всю станицу. Кто в рукав улыбается, кто ногой пинает один другого, — дескать, Почивалов не шутит.
В шуме Прохор Иванович, поднявшись со скамьи, хрипло крикнул от подхлестнувшей его жгучей боли:
— Станичники! Где же это видано, чтобы старых казаков секли? Сын мой еще не вернулся, воюет за веру и отечество, я не сегодня-завтра богу душу отдам, а кровосос Почивалов здеся командует, как наказной атаман.
— Не мути, Прохор, старикам головы, — перекричал его Почивалов и тут же приказал станичному писарю: — Пиши общественный приговор про землю Кашириных.
Общественный приговор был написан, и казаки, держа корявыми пальцами ручку, которую им подавал Митрич, нехотя ставили кресты да закорючки, понимая, что они незаслуженно наносят обиду своему бывшему станичному атаману Каширину.
Прохор Иванович тоже подошел к столу, взглянул на бумагу, лежавшую перед писарем, и плюнул на нее. Почивалов вспыхнул и, сжав кулак, сильно ударил Прохора Ивановича в грудь. Старик зашатался, грохнулся на пол. Его подняли, усадили на скамью. Он тяжело дышал, из выцветших глаз катились слезы на морщинистое лицо. Прохор Иванович посмотрел с ненавистью на Почивалова, и взгляд его говорил: «Вернется сын — даст тебе сдачи». С трудом он дотащился до дому и упал на старую, расшатанную кровать.
На другой день Прохор Иванович умер.
Под вечер в дом Евсея Черноуса вернулся Иван Каширин, ездивший по станицам вербовать казаков.
— Ложись, Иван Дмитриевич, отдыхай! — предложил Евсей.
Иван ничего не ответил, только снял папаху, сел за стол и поник головой, сдавив ее обеими руками.
— Заболел, сынок? — участливо спросила Ульяна. — Я те дам чайный настой из трав, дюже помогает.
Дмитрий Иванович понял, что сын чем-то огорчен, и не тревожил его вопросами. «Сам расскажет», — решил он.
Долго молчал Иван, не шелохнувшись. Наконец он оторвал руки от головы, поднялся и глухим голосом промолвил:
— На зорьке, батя, еду в нашу станицу.
Старик удивленно развел руками:
— Ты что забыл дома?
— Ничего! А проучить кое-кого не мешает.
— Да ты уж толково гуторь. Чего тебе дома-то надобно?
— Я вам, батя, ответил: ничего, но хочу повидать Прова Почивалова, Митрича и погуторить с казаками.
— В загадки не играй.
Иван тяжело вздохнул и с трудом выговорил:
— Умер Прохор Иванович, твой старый друг.
— Царствие ему небесное, — прошептал старик Каширин и, повернувшись к образу, перекрестился.
— Господи Иисусе Христе, — вслед за Кашириным произнесла Ульяна.
— Его на сходе Почивалов в грудь ударил за то, что он вступился за нас, — продолжал Иван. — Общественный приговор подписали — землю нашу забрать. Прохор Иванович распалился, обозвал Почивалова кровососом, а тот все хотел дознаться, где мы.
— Ну и Провушка! Чистая сибирская язва. Вернется сын Прохора — потребует ответа.
— Не вернется, батя, — сказал невесело Иван. — Не хотели мы с Николаем сердце старика растравлять. Убили его сына в бою. А с Провом надо кончать.
— Ты что надумал?
— С полусотней поеду в станицу, созову сход, будем судить Почивалова с Митричем.
— Дозволь мне с тобой, — попросил с горячностью Евсей.
— Уж коли судить Прова, то и я поеду, — твердо заявил Дмитрий Иванович. — Жаль, что Николая нет, хотел бы его думку знать.
В разговор снова вмешался Евсей:
— Не знаю, как бы судил Николай Дмитриевич, а я вот своим умишком считаю, что спуску белым давать нельзя. Насмотрелся я, Дмитрий Иванович, и на фронте и в тылу. Прямо скажу — або мы их, або они нас. Сердобольному места нет. В кажной станице есть свои почиваловы и митричи. Разменяем их — и конец!
— Правильно судишь! — одобрительно отозвался Иван.
Каширин с сыном, Евсей Черноус и полусотня казаков въехали в станицу в полдень другого дня. Над станицей лежало серое, как солдатское сукно, в черных подтеках небо, из степи дул ветер, предвещая снег, а его и так много.
По стежке, протоптанной к станичному правлению, Дмитрий Иванович прошел один. Открыл дверь, и в глаза бросилось хмельное лицо Митрича.
— Дозволь взойти?
— Давай! — ответил пьяным голосом Митрич и, скривившись, икнул. Присмотревшись, он узнал Каширина. — Вернулся? Прогнали красные? Тебе, брат, теперь здеся не жить.
— Это почему же?
— Казаки общественный приговор подписали, — выпалил Митрич. — Их воля.
— Это вы с Провом порешили?
— А хучь бы так.
— На вон, выкуси! — и Дмитрий Иванович повертел дулей перед сизым носом Митрича.
— Супротив станичного атамана идешь? — вспылил Митрич. — Я тебе голову сверну.
— Ты ишо, гад, ответишь за смерть Семушкина. Сдохнешь, бугай!
Митрич бросился на Каширина, но в эту минуту вошел Евсей, поджидавший за дверью.
— Что за шум? — спросил он, подойдя вплотную к Митричу, и осклабился. — Вас, папаша, обижают?