Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
— Вода есть, — равнодушно ответил Томин.
— Жалеете! — укоризненно бросил Хижняк. — А пану Петлюре не жалко подарувать вам цилый мишок с золотом. Берите, пан Томин! Нам ничего не жалко для добрых людей.
— Вы в царской армии тоже полковничали? — с подчеркнутым интересом спросил Томин.
— Я Миколаю не служил. Я полковник украинской армии пана Петлюры.
— Ясно! — с иронической усмешкой заключил Томин. — А золото где накрали?
— Мы не бандиты, а честные украинские казаки… — Хижняк, обиженный подозрением Томина, неожиданно принял воинственный вид и добавил: — Вы находитесь на территории Украины, где мы хозяева. У нас банк, казначейство, а бы розмовляете со мной, як с бандитом.
— Что вы! — успокоил его Томин. — Мы на вашу землю не заримся, воевать с вами не собираемся.
— Це инша справа, — улыбнулся Хижняк. — Знаете, шо я вам скажу? Вот вы едете в Москву. А шо в Москве? Ленин, мабуть, хороший человек, но его комиссары продались жидам…
— Зачем вы принесли мне мешок золота? — перебил Томин.
— Пан Петлюра вам подарунок шлет.
Томин вплотную приблизился к Хижняку:
— Я тебя, подлюга, своими руками на две часта поделю. Снимай штаны!
Хижняк побледнел.
— Я полковник, — дрожащими губами промямлил он.
— Снимай штаны! — грозней закричал Томин. — Сейчас я проверю, какой ты полковник.
Вложив два пальца в рот, Томин свистнул, и тотчас стоявшие подле него солдаты, подхватив Хижняка за ноги и плечи, выбросили из вагона, как бревно, а вместе с Хижняком и мешок с золотом.
…Николай Томин возвратился в Кочердык не один. На румынском фронте он подружился с солдатом Саввой Коробейниковым, прибывшим в полк после излечения и сразу завоевавшим всеобщую симпатию. После Февральской революции Савва решил удрать с фронта, но Томин его удержал:
— Ишо повоюем, Савка. Ты, видать, тоскуешь по своей бабе?
Коробейников, сидя в окопе на пустом зарядном ящике, снял сапоги, размотал прогнившие от пота и сырости портянки и, подогнув босые ноги в коленках, растирал узловатые пальцы.
— Вишь как притомились ноги. Вот-вот лопнет жила, а кровь не брызнет, потому иссох на фронте. А насчет моей бабы не сказал бы. За четыре года поотвык, будто и не было ее. Вот с землей что делать, ей-богу, не знаю. Всю жизнь отхожим промыслом занимался. Про тоску ты правильно сказал, гложет она меня, злодейка.
Томин, накручивая на палец завиток своей бороды, смотрел синими глазами, сидевшими глубоко под бархатными дугами бровей, и тихо говорил:
— Теперь вся Россия ходуном пойдет. Четвертый год перевалило, как меня в окопы загнали. Воевал, стрелял, в меня стреляли. Миллионы сложили свои головы, а мы с тобой остались жить. Значит, нам пофартило.
— Вот и думаю сигануть отседа, потому как революция взошла, — значитца, отчаливай по домам, — сказал Савва.
— Дезертиром признают.
— Россия большая, от окияна до окияна, где хошь проживу, потому в руках ремесло, столяр я.
— Ты голодал до войны?
— Приходилось, уж такая доля русского человека. Как от титьки дитя оторвут — тут его и поджидает голодуха.
— Мне бы дивизию дали, — уверенно сказал Томин, — повернул бы ее на восток и всех бы буржуев полосовал. — Он извлек из кармана кожаный кисет, достал из-под кубанки слежавшийся по краям кусок газеты, оторвал косой угол, свернул козью ножку и аккуратно насыпал в нее махорку. Приторный дымок лениво поплыл по окопу. — Погоди, Савва, бежать. Окажу когда — вместе подадимся на мою сторону.
— Чего это я к тебе поеду? Баба моя принимает нужду четыре года, я тут целую дивизию вшей покормил, а ты меня кличешь на край света.
— Чудак! Работы тебе у нас непочатый край. Землей наделим, потом за бабой поедешь, заживешь с мое почтение.
Коробейников задумался: «Может, правду казак сулит. Волга не прокормит — станица даст» — и спросил:
— Далеко к тебе?
— Не близко, а в России.
Когда выбирали солдатский комитет дивизии, Томин предложил кандидатуру Саввы:
— Коробейников сдюжит защищать солдатский интерес.
Прибыв в Москву с дивизией, Томин явился к военному комиссару.
— Все как один готовы бороться за советскую власть, — доложил он. — Принимайте дивизию, а я поеду поднимать оренбургское казачество.
Вместе с Томиным поехал и Коробейников. Как хотелось ему заглянуть хоть бы на недельку в Новоселки, выйти на берег родной Туношеньки, где в детстве с ребятами по несколько раз на день кувыркались в воде, обнять жену, а потом уснуть на трое суток.
Томин разгадал его мысли и властно сказал:
— Кабы дети были — пустил, а то баба. Успеешь свидеться.
В родном селе Кочердык жила томинская сестра Груня. Шел ей со сретенья двадцать четвертый год, но осталась в девках. В войну никто замуж не выходил — всех молодых казаков погнали на фронт, а за вдовца да старика Груня ни за что не хотела. Николая она встретила удивленно, бросилась к нему и трижды расцеловала.
— Не ждала, Грунюшка?
— Переменился, браток, будто чужой. Зачем бороду отрастил? Тебе только тридцать, а уж в старики метишь. По глазам узнала, ты ведь в них все небо спрятал. — Бросив взгляд на незнакомого солдата, она спросила: — Гостя-то где прихватил?
— Друзьяк мой. Саввой Коробейниковым зовут, человек сурьезный, из Расеи, с Волги-матушки.
Савва протянул руку и ощутил в ней крепкую ладонь. Груня была одного роста с братом, даже чуть повыше, такая же смуглая и с завитками на высокой шее. На тяжелом узле волос торчала желтая под янтарь гребенка, а полные плечи и налитую спину обхватывала бумазейная кофточка в голубых васильках, застегнутая спереди на мелких пуговичках.
«Не моей чета, — подумал Савва, — я бы такую любил пуще всего, а она бы мне детей рожала. Может, Томин меня для этого и позвал».