Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
С каждым новолунием то на юге, то на севере, то в центре самой России возникали восстания. Нежданно-негаданно появлялись безвестные капитаны, подполковники, генералы, формировавшие штабы; они обрастали батальонами, полками, к которым льнули, как мухи к сахару, темные дельцы, беглые каторжники, улизнувшие из тюрем воры, объявляли себя правителями уездов и губерний, печатали воззвания к населению, фабриковали бумажные деньги, вешали и расстреливали коммунистов.
Из Архангельска и Мурманска прибыло донесение: английские и французские войска высадили десант и готовы помочь белогвардейским мятежникам.
На Северном Кавказе генералы
На Дону казачьи генералы Краснов и Мамонтов подняли мятеж.
В приемном зале германского посольства в Москве эсер Блюмкин, с целью спровоцировать войну с Германией, убил посла Мирбаха.
В Екатеринбурге безвестные капитаны Ростовцев и Ардашев подготовляли заговор, намереваясь освободить из-под ареста Николая Романова. Павлищев знал этих капитанов как завзятых карточных игроков и прожигателей жизни.
На Дальнем Востоке войска японского императора захватили Приморье.
Солдаты кайзера Вильгельма хозяйничали на Украине, восстановив права помещиков.
Даже в Москве левые эсеры захватили Трехсвятительский переулок и, раздобыв орудия, открыли артиллерийский огонь по Кремлю.
Трудный восемнадцатый год.
…Над Челябинском догорал огненный закат, обрамленный зловеще черными полосами. Верующие судачили, что скоро грядет антихрист карать непокорных.
Балодис, проводив Блюхера, зашел к начальнику станции.
— Через два дня надо будет отправить небольшой отряд, — предупредил он. — Вагончики будут?
Начальник станции бесстрастным взглядом посмотрел на матроса, провел рукой по небритым щекам и успокоительно ответил:
— Раздобудем.
Ночью набежали тучи, разразилась гроза, а утром на станции появились чехословацкие солдаты. По городу поползли слухи, один нелепее другого: дескать, Блюхер расстрелян, полки его разбиты, что не сегодня-завтра прибудет генерал Гайда, командующий чехословацким корпусом, что Николай Романов бежал в Петербург и снова взошел на трон.
Балодис примчался к Колющенко.
— Блюхер приказал мне проследить за погрузкой последнего отряда, а начальник станции не дает вагонов, — пожаловался он.
— Вы говорили с ним? — спросил Колющенко.
— Два дня назад он уверял, что вагоны будут, а сегодня отказывается. «Сам, говорит, видишь, что творится. Теперь не я хозяин, а чехи». Здесь какая-то контра, товарищ председатель. Откуда чехи взялись?
Колющенко со свойственной ему мягкостью ответил:
— Все уляжется.
— Чехи, спрашиваю, откуда?
— Чехи из России, — как бы нехотя ответил Колющенко. — Военнопленные… Совнарком разрешил им проехать до Владивостока, а там их пересадят на пароходы и увезут во Францию.
— Ишь какое дело! — сказал Балодис, словно понял объяснение Колющенко.
— Чехи тоже хотят быть свободными, — продолжал Колющенко. — Сражаться за свою независимость. Теперь, голубчик, такое время, когда революция может начаться в мировом масштабе. Завтра эшелон с чехами отойдет на Сибирь, а здесь, в Челябинске, они дальше линии железной дороги не пойдут.
Так думал Колющенко, так думали другие. Но ночью начался мятеж. Ружейные выстрелы разбудили город. Подстрекаемые эсерами, белочехи арестовали Колющенко, Васенко и остальных членов Ревкома и зверски убили их.
В эту ночь Балодис дремал на станционной скамье. Он тоже был разбужен стрельбой. Протерев слипшиеся ото сна глаза, он увидел пробежавших через вокзальный зал чешских и русских офицеров в погонах. В бушлате и бескозырке его легко можно было заметить. Невольно вспомнил совет Кошкина: «Зарой свою бескозырку» — и тут же скомкал ее и спрятал в карман бушлата. «Что делать? — подумал он. — Побегу в город к Колющенко». Незаметно пробравшись к дверям, он выскользнул на привокзальную площадь… Его обступила темнота.
— Капитан! — услышал он незнакомый голос. — Это вы? Я ничего не вижу в этой кромешной тьме.
— Не кричите, — спокойно ответил Балодис, словно обращение относилось к нему, и, приблизившись к офицеру, сильным ударом кулака в висок свалил его наземь и стал душить. Малейший страх мог расслабить напряженные нервы матроса, и тогда он погубил бы себя, но даже в темноте ему казалось, что он видит посиневшее лицо и остекленевшие глаза офицера. Разжав дрожащие пальцы, он наклонился и прислушался: враг не дышал. Балодис с трудом приподнял безжизненного офицера, расстегнул пуговицы на кителе и сорвал его. Стоя на коленях, он долго искал фуражку, а когда нашел, то примерил — она оказалась большой. «Куда идти?» — подумал он и вернулся на станцию. Вокзал опустел, в углу дремал, свернувшись калачиком, какой-то одноногий, рядом лежали костыли. «Знаю, что помянешь плохим словом, — сказал ему мысленно Балодис, — но тебя не тронут, а мне надо спастись». Он протянул все еще дрожавшие руки, поднял костыли, неловко сунул их под мышки и согнул правую ногу в колене. В эту трагическую минуту Балодису стало смешно. Костыли путались, он неумело передвигал ими, и ему хотелось выбросить их далеко вперед, чтобы сделать большой шаг, но приподнятая правая нога невольно опускалась, и Балодис никак не мог понять — ноги ли мешают костылям или наоборот.
Выйдя снова на привокзальную площадь, он быстро сорвал с кителя погоны, швырнул их вместе с офицерской фуражкой далеко в сторону, укоротил ремень, на котором висел маузер, чтобы не вылезал наружу, и заковылял по направлению к городу.
Светало. Город, умытый с вечера грозовым дождем, притаился за закрытыми дверями и ставнями. У здания Ревкома стояли чешские часовые. Скосив незаметно на них глаза, Балодис прошел мимо, с трудом опираясь на костыли. «Надо бежать», — решил он и возвратился на вокзал. Трупа задушенного офицера на площади уже не было, его, очевидно, успели убрать, зато в станционном зале шумели солдаты. Балодис бросил взгляд туда, где лежал одноногий, но ему помешали человеческие спины. Кто-то толкнул его, и он, изобразив плаксивую гримасу на лице, жалобно спросил:
— За что бьешь несчастного инвалида?
— Odpust, pr'iteli, nechtel jsem te nejak urazit [3] , — ответил виновато солдат и посторонился.
Балодис сделал вид, что понял извинение, покачал головой и, с трудом орудуя костылями, вышел на перрон.
Все пути были заняты вагонами. У первой платформы пыхтел паровоз. Матрос подошел к машинисту.
— Далече, голубчик? — спросил он.
— В Самару.
— Возьми меня с собой. По гроб жизни помнить буду. В Кинели бедуют жена и детки.
3
Прости, приятель, не думал обидеть (чешск.).