Василий Блюхер. Книга 1
Шрифт:
Поздней ночью примчался в Троицк. Баранов сидел в накуренной комнате, положив голову на стол, и дремал. Томин шумно вошел, разбудив Баранова:
— Дежурного подменяешь?
— Сегодня я сам решил дежурить, — ответил Баранов и стал растирать онемевшими руками сонное лицо.
— А где студент?
— Спит. Толковый парнишка.
— Я его фамилию запамятовал.
— Русяев, — напомнил Баранов.
— Где ты его нашел?
— Говорил тебе, что в окопе. Сидит в студенческой шинельке, пуговицы на ней блестят, как надраенные кирпичом пятаки, а сам жмется от холода. Поманил его пальцем, вылез он из окопа, смотрит на меня гордецом. Глаза у него прозрачные, как вода в озере, а росту — выше меня на голову. «Ты откуда взялся такой?» — спрашиваю. «Я, говорит, здешний, учился в Златоусте на техника-механика. Как прослышал, что Дутов лютует, пошел к секретарю партийного комитета и говорю — дескать, доучусь потом, а сейчас воевать надо. Тот ни в какую, а только так, между прочим, сказал: «Поезжай в Троицк, разузнай, что там и как, и возвращайся». Приехал, да не стал расспрашивать, а упросил зачислить меня в семнадцатый сибирский полк. Вот и воюю. Не знаю — худо иль хорошо, а воюю».
— Из него начальник штаба выйдет?
Баранов пожал плечами:
— Он коммунист, — значит, выйдет. Ты не сомневайся. А где твой Коробейников?
— Догоняет, — нехотя ответил Томин и ушел спать.
Темная, безлунная ночь. Спит городок, тихо на его пустынных улочках, и только порой до часовых штаба доносятся отдаленные шаги торопливого прохожего.
Наутро Русяев разбудил Томина. Николай Дмитриевич заспанными глазами посмотрел на него и не то с усмешкой, не то с удивлением сказал:
— Батюшки! Да ты ведь, чай, выше Петра Великого. — И тут же сердито спросил: — Чего разбудил, чертов сын?
— У меня важные донесения, товарищ командир.
— Я тебе не командир, а главком.
Русяев не смутился, только повел своими округлыми плечами.
— Не будете слушать — пойду докладывать Баранову.
— Ты меня, паря, не пугай, я чертей не боюсь.
— Черти вас не запугают, а вот чехи могут, — нашелся Русяев.
— Ты что такое мелешь? — рассерженно спросил Томин, продолжая лежать на скамье. Ему просто боязно было подняться и стать рядом с Русяевым — он едва достигал его плеча. — Какие чехи?
— Товарищ главком, вам докладывает начальник штаба. Не хотите слушать иль я вам не подхожу — отпустите обратно в окопы.
— Не лезь в бутылку, а садись поближе и докладывай. Ты мне, Русяев, нравишься. Ершистый, но толковый. Как тебя по имени?
— Виктор Сергеевич.
— Сколько тебе годов?
Русяев смущенно ответил:
— Восемнадцать, — и, спохватившись, добавил: — Скоро минет девятнадцать.
— Едрена тетеря! — рассмеялся Томин. — Хучь студент, а все же молокосос. Но на вид ты представительный, прямо дипломат какой-то. Так меня, говоришь, напугают чехи?
— Факт! — ответил Русяев.
— Откедова они взялись?
— Этого я не знаю, но Челябинск в тревоге.
Томин вскочил словно ужаленный:
— Шуткуешь? Откедова это чертово семя?
— На рассвете звонили из Челябинска. Слышимость плохая, кто со мной говорил, не знаю, — сдается, начальник гарнизона.
— Что же он сказал? — торопил Томин.
— Мы, говорит, отходим. Чехи и белогвардейская сволочь приближаются к нам, режут коммунистов.
— Труби тревогу! — крикнул Томин и, ударив черенком нагайки по голенищу, бросился на улицу.
День зачинался ясный. Солнце, поднявшись в степи, залило светом нежданно потревоженный, как муравейник, городок. Жители невесть откуда прослышали, что в Челябинске появились офицеры и какие-то белочехи, вешают коммунистов на столбах. Не сегодня-завтра придут в Троицк, и не бывать здесь Томину, казаку в кумачовой рубахе. Всех поразгоняют, главарей расстреляют, восстановят законы. А какие такие законы — никто не знает, но догадываются: все будет, как было при Николае Романове.
Томин часто забегал в штаб в сбившейся набок кубанке, из-под которой свисала добрая половина косматых волос, и, насупив лохматые брови, спрашивал:
— Отрок, звонили?
Русяев всякий раз поднимался из-за стола, заставляя тем самым и Томина поднять свою голову.
— Никак нет-с!
В штаб вошел Баранов, за ним молодой боец в щегольских желтых сапогах, офицерском кителе и кожаном картузе.
— Где же ее взять, товарищ помглавкома? — произнес он умоляющим голосом.
— Где хочешь, а чтобы через полчаса пролетка стояла возле штаба, — сердито ответил Баранов.
— На кой леший она вам сдалась?
— Обалдуй! — вскипел Баранов. — Я тебе толкую который раз. Не в гости собираюсь ехать, не барахло возить с собой, а надоть ее в конницу поставить и пулемет на ней возить.
— Это другой разговор, а пролетки-то все-таки у меня нет.
Русяев подошел к бойцу, посмотрел на него сверху вниз и сказал грозным тоном:
— Сейчас напишу бумажку, пойдешь с ней к купцу Яушеву и выбери у него на дворе подходящую. — Он вынул из брючного кармашка часы величиной с луковицу и подсчитал в уме: — Если через тридцать пять минут не вернешься с пролеткой — подпишу тебе смертный приговор. — Потом он вернулся к столу, обмакнул перо в чернила и быстро стал писать по шершавой бумаге. Перо царапало, но Русяев упорно писал. Закончив, он извлек из кармана печать, дохнул на нее несколько раз и прижал к бумаге. — Получай мандат!
Боец сложил бумажку вдвое, спрятал под фуражку и сказал:
— С мандатом я и пять пролеток доставлю. Это я авторитетно заявляю.
За станцией Переволоцк отряды покинули вагоны. Блюхер приказал окопаться и выслать к Оренбургу разведчиков. Под вечер, когда померкли пурпурные обводы облаков и остывшее солнце медленно приблизилось к горизонту, из степи повеяло легкой прохладой. Густая небесная синь потемнела, тени растворились, высоко над землей весело заморгали звездные искринки.
Блюхер медленно брел по лагерю, почему-то вспомнил разговор с Голощекиным. Что он за человек — не поймешь. То ли дело Елькин или Шарапов. У них что на уме, то на языке, а Голощекин весь в себе. Другим не верит, и ему не веришь. Впору бы разжечь сейчас костер, у огня всегда рождаются легкие и безмятежные думы, но огня разводить нельзя — это знает каждый боец.
В тишине Блюхер услышал голоса. Прислушался — никак, Павлищев. Подошел ближе, но так, чтобы не приметили. Неторопливо командир полка кого-то укорял: