Вавилон и Башня
Шрифт:
– А что тут понимать, достопочтимый Жаб?
– Инструктор Жаб, – поправил он Розевича.
– Инструктор Жаб, если бы нам дали не пятидесятый этаж, а гораздо более высокий, скажем, скажем… семидесятый, – профессор прищурился, словно на глаз определяя, какого этажа заслуживает ИРТ. – Скажем, ну… хотя бы семьдесят пятый, поближе к источнику поля. Вот тогда мы бы лучше изучали образы раритетных технологий. А молодежь, – и Розевич показал своим скрюченным пальцем в сторону Мукнаила, – лучше бы знала свою историю и то, как рискованно выходить из облака. Лучше! – профессор закончил фразу, почти прокричав фальцетом. Потом поспешно схватился за стакан воды и жадно пил, перебирая острым кадыком в такт глоткам.
– Вам бы все этаж повыше, Розевич, да к полю поближе. Знаете, сколько таких… – устало продолжал инструктор Жаб. – А этажи не от меня зависят. Не от меня…
Он достал сигарету из огромной лакированной пачки с изображением одинокого кактуса в пустыне, прикурил, в результате чего на кончике образовался нарядный китайский фонарик, и «съел» в один затяг почти треть.
– Так что делать будем? – обратился Жаб к Мукнаилу.
– Инструктор Жаб, – осторожно начал Мукнаил, заметив, что тот следующим затягом «съел» еще треть сигареты. («Значит, волнуется», – понял Мукнаил и поспешно стер эту мысль из своего образа.)
Во время допроса все личные образы допрашиваемого должны быть открыты. Едва Мукнаил убедился, что образ «значит, волнуется» исчез, без остатка открыл личное облако инструктору.
– Так… – Жаб добил сигарету и вдавил окурок в переполненную, сильно загаженную пеплом вперемешку с крупными маслянистыми плевками пепельницу. – Так! Значит, образ опасности вас там привлек. Значит, отключили с Асофой облака, пока шли по коридору. Значит, открыли дверь, несмотря на предупреждения. Значит, значит…
Инструктору понадобилось несколько секунд, чтобы составить мнение о ситуации, и он, снова закурив (все-таки это был решающий момент в допросе), определил Мукнаилу испытательный период, назначив ограничения сразу на несколько био. Наказание довольно серьезное, но могло быть гораздо хуже.
– И то! – паясничал Розевич. – И то! И то! И то! Правильно вы, инструктор Жаб! Ой как правильно!
Профессор изобразил образ себя в широких штанах, пляшущего на каком-то дощатом столе в шумной пивной. Только в этом образе Розевич был не сухой и скрюченный, а невысокий и пузатый, как и полагалось настоящему пивному плясуну. От профессора осталась только голова с острой, но жидкой бородкой клином.
– Спасибо за инспекцию, инспектор Жаб, – Мукнаил установил ограничение по иронии на ноль, но благодарность все равно прозвучала не очень естественно.
– Спасибо за допуск к личным образам, – тоже не вполне естественно парировал инструктор, поставил пару отметок в своем журнале и вышел из образа допроса.
Вероятно, Жаба сегодня ждало еще немало допросов. А ему, как и всякому инструктору, хотелось антиадреналина. Просто распластаться своим большим перекатистым телом на белом просторном ложементе, чтобы кто-то растирал и жонглировал складками его кожи, а ему было приятно и немного щекотно.
– Слушайте, – почти шепотом проговорил Розевич, украдкой посмотрев на потухшую лампочку рядом с образом инструктора Жаба. – Слушайте! Расскажите, дорогой Мукнаил, – и профессор послал Мукнаилу образ маленького трогательного котика, сложившего лапки на большом аляповатом букете цветов.
– Что рассказать? – не понял Мукнаил.
– Ну, ну… – мялся Розевич. – Как это что, как… как оно там, там, вне облака? А?
– Так вы… что?.. – в свою очередь удивился Мукнаил и внимательно посмотрел на Розевича, который как-то виновато повесил голову. – Давно не…
– Да, да, да…. – Розевич поднял вверх руку, словно собирался сообщить что-то важное. – Видите ли, да. Очень болен. Болен. И я… я… – профессор решительным жестом остановил Мукнаила от какого бы то ни было возражения, – я знаю, что я профессор ИРТ… который, который… давно не выходил из облака.
– Насколько давно? – спросил Мукнаил.
– Давно… – выдохнул Розевич. – Очень, очень давно…
– И? – Мукнаил чувствовал, что ему нужен ответ поточнее.
Но профессор молчал. Вместо этого Розевич отправил ему образ какой-то смазливой девушки, которая стояла рядом с длинной блестящей трубой, соединяющей пол и потолок, потом сидела в глубоком кресле, испещренном мелкими, как мухи, синими цветками, и болтала ногами. Иногда, во время этих движений, то и дело выставляя напоказ трусы… отрезок между трусами и перекрестием ног.
– Дарю. Дарю! – затараторил Розевич. – Сохраните, если хотите, дорогой Мукнаил. Но, но… пожалуйста, скажите, как оно там…
– Да ну! – отмахнулся от такого примитивного образа Мукнаил. – Нашли, что подарить. Ерунда какая-то.
– Но что же, что же? – перебирал длинными скрюченными пальцами Розевич, пытаясь понять, какой образ сейчас хотел бы Мукнаил. – А! – победоносно произнес он. – Нашел! Нашел!
– Что нашли? – голос Мукнаила прозвучал устало. Он знал, что лучше уже до конца выслушать Розевича, потому что все равно профессор должен покинуть образ допроса первым. Пока он не выйдет, придется находиться в этом уже довольно надоевшем образе.
– Нашел, что вас заинтересует, дорогой Мукнаил!
– И что же?
– Асофа! – Розевич так хитро прищурился, что его пенсне искривилось вместе с гримасой. – И то… как она пришла ко мне впервые, когда я принимал ее в ИРТ.
– Да… – не выдержал Мукнаил. – Давайте.
– Так вот-с… – и профессор передал Мукнаилу образ Асофы. – А теперь вы, теперь вы, – он нетерпеливо скреб по столу своими острыми коготками.
– Вы же понимаете, профессор, – послушно начал Мукнаил, – у нас действительно были выключены облака. Я не могу вам передать образы. Только рассказать.
– Ну, ну… – Розевич задышал так часто, что весь стал каким-то красно-желтым, а его пенсне запотело.
– Хорошо.
И Мукнаил рассказал все, что помнил о том приходе Асофы к нему, как они долго шли по коридору и как он уговаривал Асофу не открывать злополучную дверь. О том, как ощутил какую-то слизь, грязь, холод под ногами, когда ступил на ту самую балку.
– Еще! Еще! – радостно хлопал в ладоши профессор, и его пенсне подпрыгивало в такт хлопкам. Он весь крутился, извивался, кривлялся. Кажется, даже полоски тесненького сюртука крутились и извивались, разумеется, каждая по-своему.