Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
Ветра не чувствовалось. Пахло песком и сосновой смолою.
— Ты мне не нравишься, — сказала мать сыну.
— Давно? — спросил он, конечно же, предвидя ответ.
— Последнее время. — Она вздохнула совсем не молодо.
Он понимающе кивнул:
— Последнее время мне не очень-то весело.
— Почему?
— Я бы хотел начать жизнь сначала. Я хотел бы стать врачом. И оставаться им до самой смерти.
Она иронически посмотрела на сына. Сказала:
— Милый мальчик, значит, именно это твое желание и послужило причиной романа с молодой врачихой?
— Я
— Вот как? — Если она и удивилась, то скрыла это.
— Я хотел бы иметь в жизни конкретную специальность. Такую, чтобы никто не мог ее у меня отнять. Сколько бы лет мне ни исполнилось: пятьдесят, шестьдесят, семьдесят…
— Об этом надо было думать раньше, — ответила мать сдержанно.
— Мне нечего возразить.
— И очень хорошо… Потому что, как известно, каждая медаль имеет две стороны. Я не стану утверждать, будто ты не прав, будто слова твои чистое нытье и глупость. Да, все верно… Человек имеет право на конкретную специальность. И это его личное счастье, если он ее имеет. Но разве твоя работа, твоя деятельность не приносила пользы обществу, людям? Разве она была бессмысленной?
— Мне обидно, — глухо признался он.
— Обида не лучший советчик для решений и выводов.
— Все равно. Я не могу представить себя завтра не у дел.
— Дел всякому на век хватит. — Софья Романовна зябко повела плечами, поправила шарф.
— Не греет меня перспектива, отмахав полвека, стать начальником военизированной охраны «Заготзерна». Иметь в своем распоряжении пять теток и двух дедов.
— А перспектива стать мужем молодой женщины, которая на двадцать четыре года моложе тебя, — это греет?
— Это разные вопросы.
— Но касаются они одного человека. Тебя.
Качнулась ветвь ели. Хохлатая синица, махнув крыльями, перечеркнула берег и полетела над водой низко, будто намереваясь нырнуть в озеро. Матвеев долго следил за ее полетом. Потом остановился, повернул голову к матери, сказал:
— Разве тебе уже известно о Жанне?.. Что ты имеешь против нее?
— Естественно, ничего, — ответила Софья Романовна, заглянув в глаза сыну.
— Тогда вопрос исчерпан, — сухо заключил он.
— Не совсем. — Софья Романовна продолжила путь. Он пошел следом за ней. — Какие у меня могут быть претензии к женщине, если я ее никогда не видела?
— Увидишь. Я полагаю, что имею право на личную жизнь.
— Безусловно. Но возраст… Тебе нужна женщина лет сорока, минимум тридцати пяти…
— Возраст — понятие относительное. Давай, мама, поговорим лучше о погоде…
Заметка из окружной газеты:
«Большое внимание в Н-ской части придается проведению досуга военнослужащих. На днях здесь в уютно оборудованном помещении открылась солдатская чайная «Василек».
В свободное от занятий время
В солдатской чайной имеется широкий ассортимент кондитерских изделий, минеральных и фруктовых вод».
Окно выходило на озеро. Совсем небольшое, с обрывистым дальним берегом, как на руках поднявшим осиновую рощу.
В сентябре, когда осины стали лиловыми, окно смотрелось точно картина…
В ночь, когда хрипела метель, словно когтями царапала раму снежной крупой, натужно ухала в дымоходе, смотреть за окно было и жутко и приятно. Там был уже не гарнизон. Там были вселенная, вечность, тайна. Завернувшись в одеяло, Прокопыч садился на кровать, смотрел в окно отрешенно, неподвижно, словно боялся приковать к себе внимание той загадочной силы, которая буйствовала за окном.
— Хе… хе… хе…
— У-у-у…
«Откуда же люди взялись на Земле?» — думал Прокопыч. Он знал, что не разгадает этой тайны. И был глубоко убежден, что ее не разгадает никто и никогда. Убеждение в конце концов успокаивало его. Он ложился, зарывшись в подушку, натягивал на голову одеяло и спал добрым, здоровым сном. Будильнику приходилось трудиться долго-долго, чтобы утром поднять начальника гауптвахты с постели.
Легкая гимнастика: приседания, подскоки, затем бритье, одеколон «Шипр» приводили прапорщика в нормальное рабочее состояние. И тогда все в его сознании становилось на свои места, обретало четкость, смысл, законченность.
Биография Григория Прокопьевича Селезнева не была лирическим полотном, скорее ее можно сравнить с картиной, нарисованной художником-баталистом. Суровые тона, скупые краски, казалось, начисто исключали даже намек на все то, что люди называют нежностью, любовью. Дальние гарнизоны, особенно послевоенного периода, мало походили на места, где можно было легко найти подругу сердца. Старшинские обязанности (а Григорий Прокопьевич служил в начале пятидесятых годов старшиной стрелковой роты) были тяжелы, как штанга чемпиона, с той лишь разницей, что никто не присваивал сверхсрочникам почетных званий, не вручал золотых медалей на голубых лентах…
Тогда нужно было работать. А говоря попросту, вкалывать. И Прокопыч вкалывал с половины шестого утра до двенадцати ночи. Ежедневно. Какая уж там личная жизнь?
Маринку он встретил меньше года назад. В санчасти. Ржавел август. Грачи с шумом ходили над деревьями, описывая большие — до горизонта — дуги. Молодые грачата садились на ветки первыми. Старым это не нравилось. Они взлетали, опускались. Гвалт стоял, как на рынке.
Прокопыч вел в санчасть одного из своих клиентов, солдата первого года службы, который отлынивал от работы, утверждая, что у него радикулит. Из всех болезней Прокопыч признавал только температуру. И никак не мог понять, как это человек может быть болен радикулитом, если термометр, извлеченный у него из-под мышки, стабильно показывает 36,6°.