Вечерний день

Климман Михаил

Платонов тяжело поднялся из-за стола и двинулся домой. В голове шумело от выпитого кофе, да и сердце покалывало.

«Хорош герой-любовник, - начал он издеваться над собой.
– Куда ты лезешь, песок уже сыпется, от чашки кофе сознание теряешь, а туда же. Вместо того чтобы козликом скакать и перед девчонкой выпендриваться, может, лучше делом займешься? Тебя обкладывают со всех сторон, а ты только и ищешь, как ей в глаза заглянуть. Разберись сначала со своими делами, Ромео пылкий, чтобы штаны на заднице не тлели, а потом уже в любовь играй, Авгий вонючий. Ты же и ее так можешь подставить.»

Его раздражение и недовольство собой были совершенно искренними, и он никак не мог понять, почему встречные смотрели на него и качали головами. Может, просто даже мысль о Настеньке вызывала у него улыбку, а редко встречаются на наших улицах счастли­вые старики?

Глава 20

Выписки историка Платонов обнаружил на следующий день в семь минут восьмого на своем стуле в гардеробе цирка. Шквал народа прошел, опоздавшие тоже закончились, и он присел отдохнуть. Присел и подскочил как ужаленный - на стуле что-то лежало.

В серую папку скоросшивателя были вложены три листка, покрытых мелким почерком. Владимир Павлович хотел было сунуть листки обратно и уже начал вспоминать, не было ли кого-нибудь с такой папкой, когда заметил фамилию «Лерин» и понял, что это.

Почему-то вдруг он подумал, что вот мы дожили до момента, когда не знаем почерк даже близких людей - писем теперь никто не пишет. Говорят, модно какие-то письма по Интернету посылать, но Платонов сомневался, что их там пишут от руки. Он несколько раз видел компьютер и помнил, что одной из принадлежностей его были клавиши, как у пишу­щей машинки.

И единственное письмо, которое он получил сегодня впервые за последние Бог знает сколько лет от своего старого приятеля, пришло фактически с того света. Все опять повто­рилось, как несколько дней назад - человека убили, чтобы не давать Владимиру Павловичу документов, потом эти же документы принесли ему «на блюдечке с голубой каемочкой».

Платонов не стал корить себя за то, что историка убили в каком-то смысле по его вине, даже предположить сегодняшнюю ситуацию нельзя было никак, а Господь лучше знает, когда и кому пора. Родственников у них обоих не было никаких, ничьих интересов смерть приятеля не задевала, а всю свою коллекцию тот давно завещал институту, где работал.

Так случилось, что Владимир Павлович довольно спокойно относился к смерти. Кто- то мог назвать его за это бездушным и жестоким человеком, кто-то мог просто не поверить, но после того, как Наташи не стало, он давно внутренне был готов, что она позовет его, и страшно удивлялся, особенно первые годы, что еще жив.

Потом привык, но страх перед небытием исчез. Конечно, когда он был лет на трид- цать-сорок моложе и звали его не Палычем, а Володькой, тогда да, он никак не мог пове­рить, что такое вообще может случиться, как это он - ОН - может исчезнуть, но чем ближе подходил к краю могилы, тем спокойней смотрел туда. Ничего страшного там не оказалось, просто углубление в земле.

Какой-то поэт сказал про похороны - «мясо в яму», и Платонов с ним был почти согла­сен. Он даже рад был бы избавиться от этого слишком быстро приходящего в негодность инструмента. То, что душа человеческая бессмертна, он не сомневался ни на секунду (хотя и не знал, что с ней будет там) и был в этом смысле гораздо более верующим, чем многие священники, раввины и муллы, которые иногда становились его клиентами, как продавцами, так и покупателями. Но Владимир Павлович не был и идеалистом, желающим избавиться от «тюрьмы духа», просто он сознавал, что рано или поздно всему приходит конец, и почему- то не боялся этого.

Поэтому его волнение вчера утром по поводу гибели историка объяснялось скорее не страхом, хотя и этот оттенок, безусловно, был. Инстинкт самосохранения никто ведь не отменял, и для того, чтобы его победить окончательно, надо, наверное, быть Серафимом Саровским. Вчерашний стресс и две чашки кофе были вызваны скорее неприятным ощуще­нием собственного бессилия и какого-то тотального неодиночества, жесткой несвободы.

Палыч привык сам управлять своей жизнью, и оказаться на старости лет игрушкой в чьих-то руках ему не доставляло ни малейшего удовольствия. Он не считал себя ни Бэтме- ном, ни крутым Уокером, но сдаваться сразу он не собирался. На любую кастрюльку най­дется крышка, над любым начальником есть другой начальник и любую загадку, загаданную одним человеком, другой в состоянии разрешить.

Единственной слабостью Платонова в том, что надвигалось на него, была его «блажен­ство и безнадежность», но он еще вчера принял решение, что до тех пор, пока не разберется со «всем этим джазом», прекратит с ней всякие контакты. Сегодняшняя находка подтвер­ждала его самые худшие опасения.

Он сел на стул и покряхтел немного, устраиваясь поудобнее. Геморрой не оставлял его своими заботами, хотя средство, рекомендованное вчера Анастасией, привело реально к значительному облегчению. Надел очки, достал листки, с опаской оглянулся по сторонам, не смотрит ли кто за ним, и начал читать.

Ничего особенно нового в бумагах не оказалось. Выписки историк делал из докумен­тов, посвященных имущественным спорам между майором Петром Александровичем Лери- ным и помещиком Сергеем Михайловичем Скосыревым за какой-то выгон между речкой Теребушкой и дорогой к озеру.

Лерин считал, что этот выгон принадлежит ему по наследству, как не предназначенный в завещании деда к передаче кому бы то ни было. А Скосырев доказывал, что тесть еще перед свадьбой обещал дать этот выгон в приданное за дочерью Варварой, но так и не передал его фактически, потому что не успел, хотя дарственную приготовил. Скосырев сам видел ее, но так за все эти годы и не удосужился забрать ни документы, ни начать работы на выгоне, тем более что с тестем они поначалу крепко выпивали при каждой встрече, а потом старик впал в маразм и уже ничего не помнил. Но выгон, вне всякого сомнения, принадлежит ему.

Кроме того, как писал Скосырев, не в традициях русских дворян отдавать ублюдкам лучшую часть имения. В качестве свидетеля он призывал пригласить Ивана Тютчева, кото­рый присутствовал при этом разговоре двадцать семь лет назад, или сына его Федора, кото­рый по малолетству, правда, вряд ли что помнил.

Владимир Павлович был бесконечно благодарен своему приятелю за проделанную работу. Он хорошо понимал, что никогда не смог бы найти ни времени, ни связей, ни знаний, чтобы откопать этот документ, да и просто прочитать его. Но с другой стороны, работа, с его точки зрения, была проделана почти впустую. Все это он знал из письма, полученного от старухи Лериной.