Вечная мерзлота
Шрифт:
— Урод, — бормочет моя жена, поводя атласным душистым телом (полнота ее не портит, тем более теперь, когда она столько занимается собой), — урод, алкаш вонючий.
— Скоро, зайка, — сладко отзывается она…
И оба мы знаем, что мы друг друга ненавидим.
Ночью. Все происходит ночью. В самый глухой час, когда дом, улица, район, вся Москва тяжело спят, убитые дневным трудом.
Я уже говорил, что моя жена идиотка. Так вот, сбросив рваные тапки, я тихонько подкрадываюсь к ней и потаскиваю, пощипываю ее размеренное тело. «Где же ты была, когда челночила, черноглазая? — шепчу я. — Что с тобой случилось на продувных дорогах уличной торговки?»
Кожа ее удивительно гладкая и теплая, она скользит под моей ладонью, скользит. Идиотка похрюкивает
Нет нужды считать, что идиотка считает, что это ее кабинет. Только потому что она зарабатывает эти вонючие толстые деньги.
Кабинет есть кабинет, и хозяин в нем мужчина. По-крайности там, на полках моя «ЖЗЛ» и в баре мой «Привет». И вертящееся кресло на колесиках — тоже мое.
Я иду в свой кабинет по темному коридору нашей бескрайней квартиры и думаю о том, как же я счастлив, как же я счастлив! Я иду и веду рукой по стене — мои пальцы никогда не привыкнут к шелку обоев, они ищут шероховатые выпуклости масляной краски из той нашей жизни, той, когда история СССР была наукой, когда время текло вперед, когда я был кандидат исторических наук, а идиотка молодой черноглазой Людой, секретаршей ректора. Но я шаркаю рваными тапками и я счастлив в темноте! Идиотка спит, набирается сил перед трудовым днем, а меня ждет моя любимая! Я вхожу в кабинет и только тут включаю свет. Да, она уже ждет меня.
Мы никогда, никогда не будем пойманы! Мы отработали схему наших встреч до гениальности просто. И даже если случится, что моя натужно храпящая в дальней спальне жена проснется и притащится в мой кабинет, я смогу сделать вид, что захотел выпить из-за бессонницы, полистать «Жизнь Джордано Бруно». И она не сможет, не сможет придраться ни к чему! Я и ей налью этого красного итальянского вина, которое мы полюбили с моей женщиной. Вина, от которого губы начинают гореть, а во рту остается слабый привкус серебра. Пусть и моя жена пригубит выжимку из тосканских виноградников. Я даже, пожалуй, завалю ее грубо и как будто страстно прямо на пол, на ковер, возьму по-скотски, без ласк воткнусь в нее, так чтобы круглые ее ноги мотались у меня за спиной, и чтоб головой она глухо билась об угол стола. И чтоб она кряхтела от благодарности и удовольствия.
Я это сделаю для того, чтобы моя женщина могла глядеть на нас, склонив птичью головку к тонкому плечику и задумчиво покусывая острый ноготок. Но… это пустые фантазии! Моя жена не придет в кабинет. Она — идиотка. Каждую ночь я подсыпаю ей в чай снотворного. Поэтому она кстати и стала храпеть. Отвратительно!
И вот я вхожу в кабинет и включаю свет. Нам нужно много света, безжалостного, как на фотосъемке. С минуту мы стоим, ошеломленные. Мы просто глядим друг на друга. Мы каждый раз встречаемся впервые. Потом, очнувшись, мы начинаем лихорадочно раздеваться. И если она в своем, любимом мною, черном платьице, то она ждет, когда я стяну рубаху через голову, отброшу ее, и, сделав шаг к ней, замру. Только тогда она лениво, с какими-то кошачьими ужимками спускает бретельку с одного плеча, потом с другого, и черный шелк скользит вниз, к ее ногам. Под это платье не положен лифчик, и она остается в узеньких, черных трусиках. Она поворачивается ко мне спиной и выгибает спину, выставив круглый задик. Она елозит ягодицами, меж которых зажата узкая полоска трусиков, я расстегиваю ширинку и, вынув затвердевший член, сжимаю его и поглаживаю, предвкушая, как упрется он в эту полоску ткани меж ее ягодиц, как прорвет ее и станет слепо искать вожделенную дырочку, а мои руки тем временем нашарят на столе банку с вазелином, и, отогнав настырный член, мой палец нежно смажет отверстие анала, войдет в него и нежно помассирует, и, только после этого твердый, как нож, член с выпуклой головкой ворвется в анал, и она, вскрикнув от сладостной боли, задрожит и забьется в моих руках.
Я буду натягивать
Но до этого еще далеко. Она знает, что ей придется уступить мне, что она будет стоять передо мной на коленях, что я пригну ее хорошенький затылок вниз, к полу, и она будет лизать пальцы на моих ногах, что ей придется связать мои руки за спиной, чтобы я мог исследовать ее тело одним членом, пугливыми касаниями от ушных раковин, подмышек и до выемки пупа и выпуклого клитора, который она всегда рада подставить мне. И тут уж, не пользуясь руками, я должен буду овладеть ею, иначе она прыгнет мне в лицо и мне придется сосать ее клитор до тех пор, пока я не задохнусь. Потому что она ненасытна. И всякий раз, всякий раз мы придумываем с ней новые игры.
Но сейчас мы стоим полураздетые и мне непозволительно прикоснуться к ней. Однажды, залюбовавшись ею, я просто напился. «Наприветился». И когда с пустой бутылкой в руке, голый, я, шатаясь, пошел к ней, ее зрачки дрогнули от неприязни. Я не внял этому сигналу, я хотел хотя бы прижаться к ней. Я выпустил бутылку и раскрыл руки для объятья, шагнул к ней, чтобы всей кожей ощутить ее прохладу и тепло и глубинное биение крови. Я ощутил лишь скользящий холод. Впечатление было такое, словно я горящим телом прислонился к зимнему оконному стеклу… Так она наказала меня. И никогда я больше не напивался в ее присутствии и тем более не навязывал ей близости, если она этого не хотела. В тот раз я проснулся один на полу, на заблеванном ковре. И она не приходила ко мне семь дней! Она горда и ранима! Она трудно прощает! Она требует полного повиновения!
Как я с ней познакомился? Я уже не помню. Сейчас мне кажется, что она была всегда. Я зову ее Вита. Она любит, когда я произношу ее имя. Я всегда произношу его беззвучно, одними губами, и она гладит алым ноготком мои губы. «Вита» значит жизнь.
Мы допиваем вино, и, если она захочет, она позволит дотронуться до себя. Она очень капризна и нервна. И я должен подчиняться ей. Я должен ловить каждое ее слово до тех пор, пока не схвачу ее обеими руками, и, только притянув к себе, пойму, что она здесь, со мной, моя.
Женщина-подросток, она во власти неостановимого движения, подобного тому как движется пейзаж за окном вашего трамвая. Необязательная ни в чем, ни к чему не привязанная, она отзывается на вашу ласку, как животное, но лишь до тех пор, пока вы ее не спугнете.
Однажды, после долгих изнурительных ускользаний я так сильно сжал ее, что чуть не сломал ей ребра. Она вскрикнула и попыталась вырваться. В глазах ее я заметил испуг такой же, как когда я глупо напился. В этот раз мне показалось, что она еще недостижимее, чем прежде, что нас разделяет черный провал ночи, что она, моя Вита, светящаяся в темноте розовым узким своим телом — она смеется надо мной и, подставляя свое теплое тельце для самых мучительных и изощренных ласк, остается бесчувственно наблюдать где-то там, за стеклом окна, за высоким ветром моего семнадцатого этажа, в глухом подвале зимней ночи. Это было так страшно, что я чуть не сломал ей ребра. Я зарыдал как маленький, забрызгав ей лицо слезами и слюной, а она, невзирая на боль от моих объятий, только слегка приоткрыла рот и выгнулась, клонясь вниз и утягивая меня за собой, в густой ворс ковра.
…Вот мы допили вино, она опустила руку с бокалом, и, подняв уже пустую руку, погладила себя, вначале по лицу, потом грудь и живот. На лобке рука ее задержалась и она вопросительно поглядела на меня. Я понял, что могу снять джинсы (довольно глупо стоять в джинсах, из которых торчит воинственный член). Я с благодарностью разделся. Голым я чувствовал себя свободнее. Она зацепила ноготком узкие трусики и стянула их вначале с одной ноги, потом с другой. Я шагнул к ней.