Вечная ночь
Шрифт:
– По тропинке самый короткий путь. Сейчас увидишь. Пошли.
– Нет уж. Я лучше подожду в машине. Холодно.
К этому моменту напряжение в нем достигло высшей точки. Потребовались огромные усилия, чтобы ничем себя не выдать и убедить ее выйти. Один неверный жест, одно неправильное слово, и она могла побежать, закричать, остановить какую-нибудь из проезжавших машин.
– У сторожа овчарка ощенилась. Семь щенков, и все такие симпатичные. Я хочу взять одного, но не могу выбрать. Нужен твой совет.
Сработало. Она пошла с ним. Поднялись на холм, потом спустились в низину. Он заранее изучил это место и знал
Вероятно, телефон она выронила, когда попыталась убежать. Да, она успела побежать и даже крикнула.
«Ну и что? Они нашли телефон, легко и быстро установили ее личность. Однако последний, с кем она разговаривала, – ее учитель. Родецкий Борис Александрович. Я видел, как она нашла его номер в списке входящих. Значит, все верно. Круг замкнулся».
Легкий стук в стекло заставил его подпрыгнуть на сиденье. Он увидел темный мужской силуэт, белое пятно лица.
– Извините, вы кого-то ждете?
Он хотел тут же отъехать, не вступать в диалог, но обнаружил, что почти заперт. Чтобы выехать и никого не задеть, надо очень медленно пятиться задом, потом аккуратно развернуться. Небольшая площадка перед казино заполнена машинами. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, когда они успели понаехать.
Охранник казино знаками показывал, чтобы он приспустил стекло.
– У нас сегодня ночью частная вечеринка, – сказал охранник с вежливой улыбкой, – вы не могли бы отъехать?
– Я бы с удовольствием, но для этого нужно отогнать вон тот «Опель». – Ему удалось мгновенно прийти в себя и ответить улыбкой на улыбку.
Через три минуты «Опель» отогнали. Странник выбрался из затора, объехал квартал и нашел подходящее место для парковки.
– Она не ставит чисел, только время суток. Только ночь, – бормотал старый учитель. – Сколько раз я замечал, что она спит на уроках? Да, ей постоянно хочется спать. И все равно она садится писать свой дневник. Глаза слипаются, буквы прыгают. Почерк у нее ужасный. Почерк человека на грани нервного истощения. Или уже за гранью? Жизнь этого ребенка – вечная ночь, адская, ледяная, бесприютная, населенная плотоядными чудовищами, киборгами, биороботами. К кому же она все-таки спешила в воскресенье вечером? К своему V. или к безымянному киборгу-профессору? Кто ждал ее в машине и нетерпеливо сигналил ей? Два коротких гудка, один длинный.
Он вдруг ясно представил, как Женя кидает монету, как хочется ей, чтобы выпал «орел». Но трижды выпадает «решка».
Когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва.
«Конечно, ей стало страшно, что учитель знает и всем расскажет. Бедная, бедная девочка! Только пятнадцать лет! Какой-то Ник, пожилой иностранец, спал с ней почти два года, за деньги. А этот “V.”? Ему за сорок. И тоже спал с ней. Чем же он лучше других, которые ее покупали? Но она любит его, она хочет родить от него ребенка. Он первая ее любовь, из тех, что помнится потом всю жизнь. Конечно, она придумала его себе, создала принца. Наверняка тот еще мерзавец. У девочки совершенно изломанная психика, столько всего происходит с ней страшного, патологического. И никого рядом. Ни души. Кроме этого ее дневника, ни одного полноценного собеседника.
Впрочем, возможно, я просто отсталый мамонт. Ископаемое, окаменелость из другой эпохи. Мне только кажется, что детство должно оставаться детством, что порнография – это мясная лавка, в которой вместо туш животных продаются тела живых людей, детей, маленьких девочек и мальчиков. Мораль, сострадание, простая чистоплотность давно устарели и никому не интересны, кроме таких, как я, ископаемых. Хотя все это уже было, в разных вариантах повторялось на протяжении всей истории человечества. Рабовладение, языческий Рим, кровавый и развратный, потом инквизиция, эпоха Ивана Грозного в России. Французская революция, русская революция, Гражданская война, сталинские репрессии, Третий рейх, концлагеря. Разве сегодня хуже, страшней?»
Борис Александрович бродил по квартире, шаркал разношенными тапочками, бормотал, говорил с самим собой. Опять стало покалывать сердце.
«Сейчас только не хватало приступа. Надо сходить в поликлинику, с сердцем не шутят. И еще надо отправить письмо сыну. Ему, пожалуй, можно все рассказать, просто поделиться. Очень трудно одному с этим черным ужасом внутри. Как там у нее в дневнике? Технология будущего. Технология прошлого. Технология ада. Да, пожалуй, этот Марк опасней клиентов, которые пользуются детьми. Для них, педофилов, можно найти хотя бы слабые зыбкие оправдания: они больны, не властны над своей похабной страстью.
Есть гениальная книга, возможно, самая гениальная из всего, что написано в двадцатом веке. И в ней, в этой книге, – эстетическое оправдание педофилии. После “Лолиты” мир стал другим. Каждый отдельный человек, прочитав ее, становится другим. Сколько мужчин находит в себе черты Гумберта, с ужасом или с радостью, кому как дано? Сколько женщин, чье детство замарано вкрадчивым вожделением этих Гумбертов, узнает в погибшей нимфетке себя?»
Еще давно, когда впервые попала ему в руки «Лолита», Борис Александрович испугался: вдруг и в нем есть жуткая, убийственная страсть? Раньше ему такое просто в голову не могло прийти. Но ведь и раковая опухоль вначале растет незаметно, без боли, без очевидных симптомов. Она уже есть, а человек живет, как прежде, и не знает, что обречен.
После «Лолиты» он поймал себя на том, что совсем иначе стал смотреть на девочек в школе. Вот эта – нимфетка, а эта – нет. Ну и что? Любая девочка, будь она тысячу раз нимфетка, все равно дитя. Тронуть ее или даже просто посмотреть с вожделением – это хуже, чем убить.
Вы что, лазаете по порносайтам?
«Нет, не лазаю! Попал случайно. Мой компьютер завис. Я не собираюсь оправдываться. Я ни в чем не виноват. Всю жизнь работаю с детьми, и никогда, никто не посмел меня заподозрить…»
Несколько минут Борис Александрович сидел неподвижно, слушая странную мертвую тишину.
У Данте последний, девятый круг ада наполнен не огнем, а холодом. Там, на дне преисподней, «синели души грешных изо льда». Ледяная вечная ночь.
Затем что слезы с самого начала,В подбровной накопляясь глубине,Твердеют, как хрустальные забрала.Строки из «Божественной комедии» он произнес вслух, нараспев, и сам испугался, как гулко и грозно они прозвучали.