Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
Уж не стало верного Бурушки; длинную он прожил жизнь по лошадиным меркам – пятьдесят лет, и была в том, несомненно, заслуга Белогорской земли и воды из Тиши. Долго горевала Свобода, оплакивая любимого друга, и не могла решиться взять нового коня.
– Второго такого, как он, не было, нет и не будет, – говорила она. – А иного мне не надо.
Вид пустого стойла, в котором висела знакомая и родная до слёз упряжь, ввергал её в печаль, и она надолго заперла его на замок. Но страсть к седлу победила, и в стойле поселился жеребёнок той же породы, что и Бурушка, но светло-игреневой масти –
Состарилась Яблонька, но Белые горы держали и её дух, и телесное здравие в достойной для её лет крепости. Выбелила зима жизни её волосы, но морщин на лице у неё было мало, а в глазах сияла тёплая белогорская заря. Она и сама ещё трудилась по дому, и строго начальствовала над девушками-работницами, которые по-прежнему сменялись раз в два-три года. Ну не держались дольше, хоть убей.
Ну, а что же сама Свобода? Одного возраста они были с Яблонькой, но время для супруги Смилины словно замерло в тридцать лет: больше ей никто не дал бы. Щедро вливала в неё оружейница свет Лалады, когда соединялись они на супружеском ложе, и сияли степные глаза бархатом ночного звёздного небосвода, а на высоких скулах по-прежнему цвели маки. Птицей Свобода взлетала в седло, не помутилась острота её взора, и не дрожала рука, пуская стрелу из белогорского лука. Неудержимой кочевницей скакала она по лугам, воскрешая над цветущими травами облик своей матери Сейрам.
Посетила однажды кузню одна из княжеских Старших Сестёр по имени Мудр?та. У неё родилась дочь, и она хотела заказать для неё меч, чтоб к тридцати годам та уже взяла его в руки. До тех пор молодой кошке предстояло набирать опыт и мастерство на мечах попроще и подешевле. Гостья хотела меч с выдержкой не менее полувека и была готова внести его полную стоимость. У Смилины нашлось достаточно клинков, бывших в работе уже двадцать лет; к совершеннолетию будущей владелицы они бы как раз подоспели. С собой заказчица принесла срезанную прядку волос дочери, и по ней Смилина выбрала именно тот клинок, чья волшба теплее всего отзывалась на эти волоски. Это означало, что оружие и его будущая хозяйка сольются в единое целое, как любящие супруги. Подняв запечатанный в защитный кожух клинок, Смилина вынесла его к Мудроте и дала подержать в руках.
– Вот это и будет оружие для твоей дочери, госпожа, – сказала она. – Не обессудь, сам клинок показать не могу. Открывать его сейчас нельзя: кожух защищает зреющую волшбу. Двух одинаковых рисунков волшбы не бывает, как нет двух одинаковых людей; этот клинок горячее всех отозвался на волоски, что ты с собою принесла. Значит, он твоей дочке и подойдёт.
Знатная гостья похлопала по увесистому сундучку с золотом, который держали её гридинки.
– А вот и оплата. Слава о тебе по всей Белогорской земле идёт, мастерица, так что знаю: не обманешь, сделаешь на совесть.
Таких высокопоставленных заказчиц Смилина всегда приглашала в дом и угощала, тем более что сделка была крупная. Проводив Мудроту в горницу, она велела подавать на стол. Заворчала Яблонька, что хлопотать в неурочное время приходится,
Но не успели мастерица с заказчицей выпить и по первому кубку хмельного, как княжна вернулась с холстом, кистями и красками.
– Госпожа, позволь представить тебе мою супругу Свободу, княжну Воронецкую, – сказала Смилина, поднимаясь из-за стола.
Гостья также поднялась навстречу Свободе. Заслышав княжеский титул, она отвесила ей почтительный поклон. На своём веку она повидала немало красивых женщин, но при взгляде на Свободу на несколько мгновений обомлела: в её очах вспыхнуло восхищение. Свобода же держалась с достоинством, которого не могло скрыть под собой даже скромное, будничное одеяние. Она пошла переодеваться, дабы почтить гостью своим вниманием за обедом, а её картина осталась стоять у стены.
– Ох и супруга у тебя, – молвила Мудрота, когда они со Смилиной остались вдвоём. – Красавица! Завидую по-доброму!
Её внимание привлекла картина, на которой у подножья горы раскинулся цветущий луг. Янтарные лучи зари румянили белую шапку на вершине, а чистые и кроткие небеса дышали прохладой.
– А это что за чудо? – склонилась княжеская приближённая над холстом.
– Моя супруга пишет картины, – пояснила оружейница. – Запечатлевает нетленную красу нашей Белогорской земли. У неё ещё много такого добра в мастерской.
– Я хочу взглянуть на сие добро! – загорелась Мудрота.
Смилина проводила её в мастерскую. Мудрота переходила от полотна к полотну, и лицо её отражало такое живое, восторженное любопытство, что оружейница ощутила сердцем тёплое дыхание гордости за свою супругу. Что бы ни говорила родительница Вяченега, она всегда знала: то, что делает Свобода – прекрасно. Матушка понимала лишь две оценки: «полезно» и «бесполезно», причём в самом простом, телесном и грубом их смысле, но душа Смилины улавливала здесь иную пользу, иную ценность.
– Это Белые горы! – восхищалась Мудрота, кивая. – Это наша земля, узнаю её! Что это? Волшба? Чары?
– Об этом надобно спросить у самой художницы, – улыбнулась Смилина.
– Никакой волшбы в моей мазне нет, что ты, госпожа! – раздался голос Свободы.
Она появилась на пороге мастерской в одном из лучших своих нарядов, сверкая ожерельем и серьгами, рдея маками на скулах и обжигая гостью степной ночью своих очей. Величаво проплыв вдоль стены с картинами, она молвила:
– Я начала составлять краски, и мне пришло в голову запечатлеть что-нибудь. Что видела, то и рисовала. Рада, ежели тебе по душе мои старания.
– Ты великая искусница, княжна! – согнулась в глубоком поклоне гостья. – Ничего подобного я никогда в своей жизни не видала. Ничем, кроме волшбы, я это объяснить не могу. Скажи, сколько стоит одно твоё творение?
Свобода как будто смутилась.
– Я никогда не задумывалась об этом, – ответила она. – Я делаю это не для продажи, а лишь для удовлетворения своего душевного порыва, ради своей любви к Белогорской земле… Мне не приходило в голову оценивать свою работу, потому как я не думала, что она нужна кому-то, кроме меня самой.