Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
– Нет! – вскричала Свобода, устремившись к супруге всем пылающим солёной болью, потрясённым сердцем. – Нет, пусть лучше я умру, пусть я откажусь от всего, что мне дорого, но не ты, не ты!
Тихий вздох сорвался с уст Смилины.
– Хорошо, ладушка. Тогда я сама.
Обездвиживающий чёрный ужас охватил Свободу: Смилина взяла свою косу у основания, крепко и безжалостно её натянула одной рукой, а другой поднесла к голове нож, чтобы твёрдым бреющим движением срезать косу под самый корень – тот самый нож, которым она очищала в первый раз головы новых учениц.
– НЕТ!
С истошным воплем Свобода бросилась к Смилине и перехватила её руку с ножом. Пальцы налились ледяной стальной силой, в душе вьюжило отчаяние: отвести беду, не дать супруге лишить себя всей своей жизни, своей души, своего света и смысла. Встретив сопротивление Смилины, Свобода налегала сильнее, яростнее, дабы отнять нож, и с рыком рванула его изо всех сил… Белогорское лезвие полоснуло череп Смилины, оставив на нём длинный косой порез, из которого на лицо оружейницы тут же хлынула струями кровь. Нож со звоном упал на пол, а у Свободы вырвался жаркий, грудной вопль, точно клинок не супругу ранил, а ей самой вонзился в солнечное сплетение.
– Лада, прости! Прости меня, ладушка!
Смилина с неузнаваемым, жутким, исполосованным алыми потёками лицом прижала Свободу к себе крепко и ласково.
– Ничего, моя ягодка, ничего страшного! – говорила она успокоительно. – Не бойся! Заживёт. Всё заживёт, милая.
Только глаза её и узнавала Свобода на окровавленном, незнакомом лице, точно из страшного сна вышедшем – незабудковые, любящие. Брови набрякли и блестели, пропитанные кровью, алые капли пятнали рубашку на груди супруги.
– Ничего, голубка, ничего, – повторяла Смилина, держа жену в объятиях.
Неукротимая, удушающая сила затрясла Свободу, рыдания надламывали грудь. Она с жаром принялась покрывать поцелуями уцелевшую косу Смилины – каждый вершок её длины, каждую прядку, каждое зерно жемчужной нити в ней. Пушистую метёлочку на конце она прижимала к губам, как руку; взбудораженной ласки перепало и холодному серебряному накоснику с бирюзой.
– Не смей… Не вздумай! – бормотала она, моча слезами чёрные как смоль волосы, пропахшие кузней. – Никогда! Это – твоя жизнь… А всё твоё – и моё тоже! У нас одно сердце, одна душа на двоих… Всё, что я делаю, чем балуюсь – пыль, прах! Ты – вот моё сокровище… Без тебя мне тоже ничего не нужно…
Смилина не целовала её: губы тоже залила кровь. Но прижимала она Свободу к себе с вдохновенной нежностью, и за живительную силу этих объятий можно было отдать полжизни. Да что там – всю жизнь с её стремлениями, метаниями, радостями и печалями.
– Давай не будем отрицать, лада, что наши с тобой дела – твоё и моё – значат для нас столь же много, сколь и наша любовь, – молвила Смилина. – А потому попытаемся сохранить и то, и другое.
– Я люблю тебя, люблю, лада моя, единственная моя, – обливаясь тёплыми слезами, шептала Свобода.
– И я тебя люблю, ягодка, – ласково мурлыкнула Смилина.
Однако нужно было скорее смыть кровь и обработать рану. Лицо Смилины
– Ягодка, принеси-ка водички из Тиши, – тихо попросила Смилина, поднимаясь. – Обмыться надобно… И волшбу вынуть. Нож-то на совесть сделан…
– Сейчас, родная, сейчас! – отозвалась Свобода, поддерживая супругу под руку.
Она повела Смилину в горницу, чтоб там сделать всё необходимое. Яблонька, увидев окровавленную госпожу, ахнула, пошатнулась и навалилась спиною на стену:
– Охти… Матушки мои! Честен свет Лалады!
– Ничего, старушка, не пужайся, – морщась, проговорила Смилина.
Целебная вода быстро остановила кровь. Пока оружейница вытаскивала из раны нити волшбы, Свобода хлопотала: принесла ей чистую рубашку, нарвала мягкого льняного полотна на повязки. Сердце обливалось жаркими потоками вины, проклиная руку, нанёсшую любимой эту рану. Ясно было, что на гладкой голове останется длинный уродливый шрам: даже если обезвредить волшбу, последствия оружейных чар до конца изгладить не удастся.
Этот-то шрам и станет показывать Смилина маленькой Вешенке, предостерегая от проникновения в святая святых – кузню, где звенела на наковальнях белогорская сталь.
*
Во время Лаладиных гуляний в кузне на Горе свои обязанности исполняли лишь семейные мастерицы: молодым холостым ученицам было не до работы. Какая уж тут работа, когда сердце стучит гулко и быстро, в крови словно зелье хмельное струится, а из рук всё валится? Мало было толку от кошек-холостячек в эту весёлую весеннюю пору, и Смилина, понимая это, отпускала молодёжь на долгожданный праздник. Ведь не всё в жизни работа: надо и суженую свою искать, и семью создавать.
Для кого-то праздник оборачивался судьбоносной встречей, а кто-то уходил с него ни с чем, возлагая надежды на будущий год: авось, повезёт потом. А Вешенка уже несколько лет не появлялась на гуляниях, предпочитая одинокие прогулки в окрестностях Горы. А по вечерам они со Смилиной сидели в саду под яблоней, провожая закаты.
– Ну что ты, оладушка моя… Хоть для приличия бы сходила, – с добродушной усмешкой говорила дочери оружейница. – Что толку дома сидеть?
– А толку туда ходить, матушка, ежели моей лады там всё равно нет? – отвечала девушка.
Смилина не настаивала. Знала она: верна своему слову Вешенка. Обещала Дунаве ждать – и ждала. Но старая мастерица не выдавала своей осведомлённости и делала вид, что ни о чём не догадывается. Если дочка не хотела раскрывать тайн своего сердца, то насильственно извлекать их на свет Смилина не пыталась. Не приставала с расспросами, не допытывалась, куда Вешенка ходила гулять, с кем встречалась и встречалась ли вообще. Захочет – сама скажет, а нет – так нет. Беспокоилась только об одном: чтоб дочурку не обидел кто-нибудь. Хоть и миролюбива была Смилина, но обидчицу располовинила бы мечом, и рука бы у неё не дрогнула.