Великая оружейница. Рождение Меча
Шрифт:
– Не надо её сейчас тревожить, – покачала головой оружейница.
– Наверно, ты права, – вздохнула Изяслава. – Пусть поправляется скорее… Я ей только тут принесла то, что мы наработали за сегодня.
И она достала из-под плаща свёрнутые в трубочку листки клеёнки. Смилина взяла их, поклонившись.
– Я передам ей.
*
«Пусть будет по слову моему», – шелестел ветер в кроне яблони. Не опали её листья, не иссохли ветви, а что дюжина яблок наземь сорвалась – так это оттого, что спелым соком они уж налились. Смилина с девушками-работницами сняли урожай; часть спустили в яблочный погреб, часть нарезали
«Милая моя Свобода, как твоё здоровье? Тревожусь за тебя. Изяслава».
Чуть ниже, в углу, стояла приписка:
«Ответ напиши на той же берёсте и отдай посланнице. Жду хоть словечка».
Записку Свобода оставила без ответа, бросив в печку. Кошка из землемерного отряда, принесшая её, ушла ни с чем.
Ах, как сладко пахло яблоками на жарко натопленной кухне! Пирог обещал быть большим, добрым, вкусным. Смилина, закончив возню со сбором урожая в саду, отправилась в кузню до вечера, а Свобода не знала, куда себя девать. Не отпела, не отшептала ещё боль душевная по потерянному ребёночку, то и дело теснилось в груди дыхание, да так, что ловила Свобода ртом воздух, как рыба. Ей бы в поля, в горы, в леса – Тишь искать, но там была Изяслава с печальными глазами и эхом слов «я люблю тебя». И со Смилиной всё не ладно, не гладко, словно завеса горького дыма повисла. Уже не страшная и чужая была супруга, а просто печальная. Придя домой, лишь спрашивала ласково: «Как ты, голубка?» Получив ответ, смолкала и думала свои хмурые думы. Ком невысказанного застрял в горле у Свободы – не проглотить. Больной, солёный, мучительный.
– Ох ты ж, боль болючая, ты меня измучила, – вздыхала-приговаривала она, поглаживая себя по шее и как бы растирая, разгоняя этот ком. Не растирался, не легчало. Только пуще в груди саднило.
Пришла домой Смилина. Умылась, отёрла лицо вышитым полотенцем, прошлась по дому, окликая:
– Свобода! Ягодка моя!
Свобода сидела в мастерской у карты на стене, но ничего не чертила, а просто скользила ненасытным, ищущим взором по линиям. Руки супруги тепло опустились ей на плечи.
– Делать тебе что-то надо, пташка моя вольная, тоскуешь ты дома, – коснулся макушки вздох оружейницы. – Ежели телесно тебя ничего более не беспокоит, шла б на свои поиски.
Свобода искривила губы в горькой усмешке.
– А как же Изяслава? Ты меня к ней вот так отпустишь?
Горело под её сердцем не отпущенное, неразрешённое бремя обиды, ныли царапины, нанесённые душе подозрениями в измене, оттого так язвителен был голос Свободы и так ломок, словно веточка на морозе. Смилина вздохнула.
– Верю я, что неповинна ты. Прости, что обидела тебя сомнениями в чистоте и честности твоей, ладушка. Люблю тебя больше жизни своей.
Из груди Свободы вырвался вздох – так дышит, оттаивая, весенняя земля, лежавшая долго под панцирем зимы. Задрожали уголки губ, растягиваясь не то в улыбку, не то в горькую мину боли.
– Хорошо, что веришь, лада, – с измученной хрипотцой молвила она. – Вот только ничего уж не исправить… И дитятко, которое могло б у нас родиться,
– Знаю, ягодка, и скорблю. – Губы Смилины прильнули к затылку Свободы.
Всё-таки в улыбку сложился рот Свободы, но не весёлую и светлую, а мученическую и больную, искривлённую горечью.
– Ты сама дитятко наше и отторгла, ладушка, – падали с её губ холодными каплями осеннего дождя слова. – Ты своим сомнением его убила. В свете Лаладином должны рождаться детушки, и ожидать их надобно с радостью и любовью, а ты пуповину любви этой взяла и отрубила. Вот и не стало доченьки нашей… Ушла она с кровью в землицу сырую под яблонькой, которую мы с тобою и сажали.
Роняя эти слова, Свобода изливала свою боль и обиду до донышка, но его всё равно не видно было. Всё плакало и плакало сердце, не желая утешиться, и не чуяло, как больно эти слова вонзались в сердце супруги, стоявшей за плечом. Вздрогнула Свобода, заслышав голос Смилины – тихий, точно пеплом присыпанный, будто бы седой:
– Как мне вымолить твоё прощение, лада? Что сделать, чтоб успокоилась обида твоя? Любую кару я готова понести, любое лишение, только б искупить вину перед тобой за ту боль, которую я тебе причинила.
Свобода повернулась к ней, чувствуя сердцем пронзительно-светлую нежность, пробивавшуюся сквозь толстую корку скорби. Глубокое сокрушение набросило на лицо супруги мертвенную тень, точно подтачивал Смилину злой беспощадный недуг: посерели щёки, опустились брови, глаза потускнели и ушли в тёмные провалы.
– Не у меня ты прощения просить должна – у доченьки нашей нерождённой, – уже готовая простить и раскрыть супруге объятия, но ещё пребывающая в остатках отчуждающего горя, молвила Свобода.
Не сводя с неё этого пепельного, сожжённого бедой взора, Смилина медленно опустилась на колени рядом с нею и вынула из чехла на поясе белогорский нож. Протягивая его жене, она шевельнула губами, но голос Свобода не сразу расслышала.
– К чему это? Зачем? – спросила княжна испуганно, отстраняясь от светлого, грозного клинка.
– Самое страшное, что можно сделать со мной – это лишить меня связи с Огунью, – проговорила Смилина. – Это хуже смерти безвременной, когда тело Тихая Роща принять не успела. Но я заслужила сию кару. Возьми, лада, и срежь мою косу.
– Но ведь ты… Ты же работать тогда не сможешь! – воскликнула Свобода, содрогнувшись всей душой от этого опустошительного, скорбного порыва супруги – тихого, не слезливого, и оттого ещё более страшного.
– В кузне – не смогу, – кивнула Смилина, леденя Свободу обречённой решимостью своего взора. – Но без работы сидеть не стану, конечно. В рудники пойду. Я там начинала, дело знаю. Может, и разгневается на меня Огунь и прихлопнет однажды обвалом, как мою сестрицу Милату. Ну что ж – поделом мне. Бери, ладушка, режь. Нож острый, мигом отхватит.
Свободу трясло, как в лихорадке: жар сушил щёки, а пальцы заледенели, точно обмороженные. Отводя дрожащей рукой протягиваемый Смилиной нож, она пролепетала:
– Но это же… Кузня – это же дело твоей жизни! Она для тебя – всё!
Сквозь стальной щит решимости во взоре Смилины пробивалась пронзительная, нежная печаль.
– ТЫ для меня – всё. Ты. Без твоей любви, без твоих счастливых глаз мне ничего не нужно – ни дела, ни достатка, ни славы, – проговорила она. – Даже ежели ты меня простишь – я себя не прощу.