Великий карбункул

Готорн Натаниель

толпы, увидевшей его, единственного их соотечественника, среди угнетателей

родной страны. Капитан фрегата, стоявшего на якоре в порту, и два-три

чиновника британской короны дополняли кавалькаду. Но больше всего привлекал

к себе взоры, исполненные глубочайшего негодования, священник епископальной

церкви, надменно ехавший среди правителей в своем священническом облачении, - достойный представитель власти прелатов, живой символ гонений на веру, союза церкви с государством и всех тех

гнусностей и преступлений, которые

заставили пуритан бежать в безлюдные дебри. Второй отряд гвардейцев так же, сдвоенными рядами, замыкал шествие.

Зрелище это как бы являло картину положения Новой Англии, наглядно

изображая уродливость всякой власти, не вытекающей из природы вещей и чуждой

народному духу: с одной стороны - толпы благочестивых подданных, с

печальными лицами и в темных одеждах, с другой - кучка правителей-деспотов

во главе со служителем Высокой церкви, все пышно разодетые, а иные с

распятием на груди, красные от вина, кичащиеся своим неправедным

могуществом, насмешливо-равнодушные ко всеобщему горю. А солдаты-наемники, готовые по первому слову залить улицы кровью, словно показывали, каков

единственный путь к достижению покорности, - О всемилостивый господь!
– воскликнул вдруг кто-то в толпе.
– Пошли

заступника народу твоему!

Этот возглас прозвучал так, что все его услыхали, и, точно клич

герольда, возвестил о появлении весьма примечательной фигуры. Толпа все это

время отступала назад и теснилась теперь почти у самого конца улицы; солдаты

успели пройти не более чем треть ее длины. Между теми и другими оставалось

свободное пространство - мощеная пустыня среди высоких домов, отбрасывавших

на нее густую тень. Вдруг в этом пространстве показался человек, как видно, преклонных лет, который будто отделился от толпы и теперь шел один посредине

улицы навстречу вооруженному отряду. На нем была одежда первых пуритан -

темный плащ и шляпа с высокой тульей, какие носили лет пятьдесят тому назад; он был опоясан тяжелой рапирой, но опирался на посох, чтоб укрепить дрожащую

поступь старческих ног.

Пройдя несколько шагов, старик остановился и медленно повернулся к

толпе, открыв ей лицо, исполненное благородного величия и казавшееся еще

более почтенным от белоснежной бороды, спускавшейся на грудь. Он сделал

жест, одновременно ободряющий и предостерегающий, потом снова повернулся и

продолжал свой путь.

– Кто этот благородный старец?
– спрашивали молодые люди у отцов.

– Кто этот почтенный брат?
– спрашивали старики друг у друга.

Но никто не мог на это ответить. Отцы народа, те, кому уже перевалило

за восемьдесят, были в смущении, недоумевая, как могли они забыть лицо столь

явно

значительное, которое, без сомнения, знавали в прошлом, соратника

Уинтропа и первых советников, одного из тех, что издавали законы, читали

молитвы и вели народ в бои на дикарей. Их сыновья тоже должны были бы

помнить его, таким же седым в их юношеские годы, какими сами они были

теперь. А молодые! Как могло случиться, что в памяти их не сохранился образ

этого седовласого патриарха, реликвии давно прошедших дней, чья

благословляющая рука не раз, должно быть, ложилась в детстве на их

непокрытые головы?

– Откуда он пришел? Чего он хочет? Кто он такой?
– шептала изумленная

толпа.

Меж тем почтенный незнакомец, опираясь на посох, продолжал свой

одинокий путь. Когда марширующие солдаты были уже совсем близко и грохот

барабана наполнил его уши, согбенный стан его выпрямился, бремя лет словно

упало с его плеч, и он предстал перед толпой исполненным старческого, но не

сломленного годами величия. Теперь он шел вперед военным шагом, в такт

барабанной дроби. Так двигались они навстречу друг другу: с одной стороны

одинокий старик, с другой - пышная процессия правителей под военным

эскортом; и когда между ними осталось не более двадцати ярдов, старик

схватил свой посох за середину и поднял его, точно жезл вождя.

– Остановитесь!
– вскричал он.

Взгляд, лицо и повелительный жест, торжественное и в то же время

грозное звучание голоса, созданного, чтобы устрашить врага на поле битвы или

возноситься в молитве к небу, исполнены были неотразимой силы. По слову

старца и движению его простертой руки дробь барабана смолкла, и ряды солдат

замерли на месте. Восторженный трепет охватил толпу. Этот величавый лик, сочетавший в себе вождя и святого, эти седины, эти полускрытые вечерней

мглой черты, эта старинная одежда могли принадлежать лишь какому-нибудь

древнему поборнику правого дела, которого барабан притеснителя заставил

встать из могилы. Народ разразился ликующими и благоговейными возгласами, веря, что час освобождения Новой Англии наступил.

Губернатор и его свита, столкнувшись со столь неожиданным препятствием, поспешили вперед, словно хотели пустить хрипящих и испуганных коней прямо на

седовласого пришельца. Старик, однако, не отступил ни на шаг, но, обведя

всадников строгим взглядом, остановил его на сэре Эдмунде Эндросе. Казалось, что именно ему, этому безвестному человеку, принадлежит здесь верховная

власть и что для губернатора и советников с их военным эскортом, представляющих все могущество британской короны, нет иного выхода, нежели