Великий князь

Сбитнев Юрий

Гроб вынесли из храма, но не понесли за городскую стену, за болонь⁴², где тесно, одна к одной, ютились зелёные огрудки могил христианского кладбища, а двинулись через весь внутренний город, потом через окольный, к валу, к острожным воротам, ведущим в степь.

За ними, распахнутыми во всю ширь, стояли высокие погребальные сани и два чистой белой масти коня, впряжённые в них. Тут, за городской стеной, женщины сменили тёмные платки на белые, а мужчины повязали точно такие же на ушнюю⁴³ руку. Процессия не двигалась, поджидая всё подходивших и подходивших из города

людей.

И когда Игорь, поднятый Оселуком в седло, огляделся, то увидел вокруг множество народа, теснившегося на площади перед воротами и в самих воротах, и далее, уже на городских улицах, и на валу, и даже на самой крепостной стене. Весь Осенев град, от мала до велика, вышел проводить своего князя.

Мальчик выглядывал в первых рядах за погребальными санями церковный чин, монашьи рясы, кресты, одежды служителей, образа и свечи, певчих. И особенно хотелось увидеть ему того тщедушного попика, что так истово отпевал деда, но не находил. Ему помнились похороны отца, когда за гробом шёл весь церковный православный чин, чуть ли не со всей Руси, с крестами, хоругвями и обычными для того случая песнями – молитвами, которые подхватывал весь люд, следующий за ним. За гробом шло много народу, но ещё больше встречало усопшего князя на пути, густо заполняя обаполы улицы, по которым двигалась процессия. И уже не стало слышно пения за сплошным стоном и рыданием народа. Казалось, что не только весь русский церковный чин сошёлся в Чернигов на похороны, но вся Русь, а уж заднепровская – вся точно собралась на похороны Олега Святославича.

Тут всё было по-другому. В полной тишине двинулись в степь погребальные сани, сопутствуемые конной дружиной обочь них, с вершниками в полной ратной справе, с поднятыми в небо пиками, с любимым конём погибшего князя, следовавшим за гробом в полной боевой сбруе, с оружием деда: мечи, копья, косые диковинные ножи – стружи, несли на руках перед собою самые ближайшие мечники, оставшиеся в живых, не бывшие с князем на том пиру. Не с того ли пира плыли позадь на руках чашечников заморские и русские резные, литые, чеканные кубки и чары, серебряные блюда с яством и сосуды, полные излозных⁴⁴, хлебных и медовых вин, несли одежды Аепы, снасти для лова, лёгкие охотничьи луки для боя птиц, тяжёлые – на степного лютого зверя, тулы⁴⁵, полные стрел, плыли в седлах сокольники с соколами на согнутых перед грудью руках, хрипели в задушьи тугих поводков ловчие псы, двигались покладные битюги с походной справой, пищей для воинов, с кормом для коней, с шатрами и всей обиходью – не только ратной, но и необходимой в мирной жизни.

А между всем этим и тесной молчаливой толпою одиноко маячила фигура высокого, но и согбенного старца во всём белом, с белой непокрытой головой, седые пряди волос, перехваченные узкими лентами, белая могучая борода о пояс, белые худые плети рук, то воздымаемые горе, то падающие до земли, касающиеся её худыми длинными пальцами.

Никто не объяснил Игорю, но он сам понял: хоронят деда, только что отпетого в православной божнице, по древнему обычаю. Потому и в степь понесли, потому и нет за гробом православного чина. Но провожают его все, одной тесной толпою – и язычники, и христиане, и дивии половцы, и кочевые орды, с кем удавалось деду и отцу, и пращурам их жить в мире, родниться, торговать, обмениваться товаром, принимать к себе и отдавать не только невест, но и сынов своих в дружбу.

Одного из таких уберёг Олег Святославич от неминуемой смерти – сына вольного князя Итларя, облыжно погубленного Мономахом и Святополком. Принял в родные сыны к себе, крестил и назвал Глебом. После Всеволода – второй сын, Игорь третий, Святослав четвёртый…

Глеб шёл за гробом чуть позадь княгини Верхуславы, готовый в любую минуту жизнью своей защитить её.

На добрую версту растянулась процессия, громадным полозом утекая в степь. А уже по окоёму замелькали ещё и ещё всадники, вытекая из степного чрева. Новые толпы слились воедино – вся степь, все орды её, все племена, народности, рода и семьи, все половцы послали от себя людей проводить в последний путь князя Дивьего, христианина Аепу.

3.

Незадолго до своей смерти привёз Олег Святославич из крайних северских уделов, из русского селища Талежа, мальчика – Венца, сына свободных пашенных кресников. Пошёл парнишонок за князем самохоткой⁴⁶, с благословением родительским. И было ему тогда неполных десять годков от роду. Ростом высокий, ладно сложенный, ловкий, умевший и в эти свои лета многое – и по хозяйству управляться со скотиной и конями, и в лесу – с дровишками и ловами, но более всего давалось Венцу складное слово и песня. На любом празднике, в любом игрище, в кругах да хороводах – первейший в Талеже песенник.

Селяне шутили, что с песнею Венец и родился, никто его плача не слыхал, и гулил ребёнок так складно и песенно, что дивились тому не токмо родители его, а всё лесное пашенное селище, пока не привыкли к этому дару божьему.

К тому же к пяти летам выучился Венец не просто грамоте, но и письму. А в восемь уже и отписывал берестяные грамотки под диктовку старших либо родове дальней, либо князьям и боярам. Талеж чтил власть, искони значась во владениях Святослава Ярославича, отца нынешнего их заступника, князя Олега.

Владетели особо отмечали Талеж, не зорили, не гнели лишней данью, а тем более боречью⁴⁷, защищали от набегов пришлого чина, брали к себе в службу, в ратники и в челядь, без закупа, в свободную волю. Потому и были талежские люди на особом счету при княжеском дворе, вольные поступать, как правда и совесть укажет.

Венец с раннего малышества помнил князя Олега, отмечая его своею скрытой, но всеобъемлющей, неосознанной любовью. Тосковал о нём, коль долго не появлялся Олег в Талеже, по-детски неудержимо радовался его приездам. И это замечал князь, обещаясь, как подрастёт, взять его не просто в службу, но в бояре.

– Великим боярином будешь! – шутил, нянькая его, совсем ещё малыша, на коленях, легонько потряхивая: – По ровненькой тороке, тороке, тороке, – припевал и вдруг подкидывал разом – по кочкам, по кочкам, по кочкам, ух! – ронял меж колен. – В яругу скатились!

Венец звонко смеялся, цепляясь ручонками за распахнутый ворот княжьей рубахи.

И вот однажды, когда мальчик и надежду потерял, что позовёт его с собою Олег Святославич, тот спросил серьёзно, положив на плечо, как взрослому, тяжёлую ладонь:

– Ну что, Венец, поедешь ли со мною ко двору княжескому, в дружки к моему Всеволоду?

– Поеду, – ответил, и минуты не подумав: – Когда седлать прикажешь?

– Горяч, – улыбнулся довольно. И спросил бывших тут родителей: – Благословите ли?

– Так есть, – сказал отец, хотя душа его затосковала дюже, услышала долгую росстань с последним своим скворышком, оскребышком великой супружеской любви.

И мать обронила:

– Так будет, – упрятав глаза под кончиком платка.

Талеж легко отдал своего грамотея и песенника, веря, что выйдет Венец, как то и пророчил князь, в первейшие бояре.