Великий князь

Сбитнев Юрий

– Вот он, путь мой, – подумал Венец и вышел вон из города, не оглянувшись и раза. Потёк под угор⁵⁰, уже и зная, что отныне хлеб его – в песне и слове.

Вот только бы когда-нибудь одним глазком, вмельк хотя бы, увидеть Игоря. Но долгая разлука предстояла им впереди.

Выйдя из Чернигова, Венец не думал о том, куда ему направляться. Ноги сами привели в лесное урочище, где ютился, келейка к келейке, божница к божнице, монастырь с белой каменной Ильинской церковью.

Венец только раз был тут, когда Олег Святославич ходил сюда на поклонение в день памяти

святого Антония Печерского.

Многоводным было лето, и плыли из Курска по Сейму всей княжеской семьёй на одной просторной фелюге⁵¹, не страшась мелей, окружённые стругами, стружками⁵², ладьями и лодками. Почитай весь боярский Курск с купечеством увязался тогда за своим князем, и большая дружина села тогда на челны – караван, подстать немалому войску, двигался на Чернигов.

Лето вызрело, и духмяно пахнули поемные густые леса. По раннему утру, когда ещё над рекою тёк прозрачный паволок тумана, к воде выходил крупный чащобный зверь и, нимало не боясь тихо плывущих суден, пил алую зарю, роняя с губ красные ягоды капель.

Бодрствующие люди на судах не пугали лесную тварь (считалось это дурным знаком), стараясь повнимательнее разглядеть и запомнить каждого вышедшего к водопою.

Ранним таким утром, когда только-только рассвело и гребцы, снимая фелюгу со стоянки, выходили на стрежень, Венец проснулся. И первое, что увидел, выбравшись на корму, – могучего тура, по брюхо забредшего в реку. Фелюга проплыла совсем рядом, и могучий бык, уловив буграми ноздрей нездешний запах, высоко поднял голову и, то ли улыбаясь людям, то ли пугая их, оскалил могучую мырду.

– Ничё! Ничё! – сказал кормчий. – У тя своя торока, у нас своя. Ступай себе, батюшка.

И тур, послушный голосу человека, неторопливо повернулся и пошёл прочь по воде к широкой елани⁵³ и скоро скрылся в травах и кустарнике.

Богомольцев в Елецком Успенском монастыре было так много, что пришлось служить литургию под открытым небом. Светло и радостно было в тот день.

Олега Святославича с семьёю оставили ночевать в монастыре. В тот вечер Венец долго не мог уснуть, бродя по округе, заглядывая в самые потаённые лесные уголки. И, наконец, прибрёл к пещерке, вырытой среди лесного пустоша. Теперь тут стоял каменный Ильинский храм, но пещеру по-прежнему окружали деревья. Дверь в неё была отворена, и в глуби перед образом животворящей Троицы теплилась лампада и горела высокая свеча. Кто-то молился перед иконой, и Венец, никогда ранее не слышавший в себе жажды к молитве, вдруг ощутил в душе ласковый трепет и необоримую тягу войти и опуститься на колени рядом с молящимся. Так он и сделал.

Сами по себе пришли нужные, добрые и необычные слова. Они изливались в душу свыше, и он принимал их точно так же, как принимает влагу жаждущий и хлеб алчущий. Венец молился, поминая и князя Олега, и чад его, княгиню, особо Игоря, заблудшее в лесном непролазье родное селище Талеж и всех людей там, матерь и отца, братьев и всех-всех, живущих ныне и присно, и во веки веков. От молитв тело стало лёгким, а разум светлым. Он не заметил, когда, поднявшись с колен, ушёл из пещерки тот, что молился рядом. Но когда вышел на волю, обнаружил, что он всё ещё тут, и они познакомились. Потом долго ходили в ночи, неслышно ступая рядом, инок Григорий рассказывал Венцу такое, о чём тот никогда не слышал.

Снова и снова подходили к пещерке, и Григорий, обновляя свечу перед образом, кланялся земно.

А когда шли опять оттоль, Венец спросил:

– Чья эта пещерка?

Григорий удивлённо глянул в лицо и тоже спросил:

– Разве не знаешь?

Венцу стало стыдно и, покраснев, он покачал головой.

И опять шли рядом, неслышно ступая, удаляясь в лес. Было тихо, и ничто не нарушало той тишины. Давно уже отошли ко сну люди, отдыхали и монахи, и те, что молились всенощно перед святыми образами в своих келейках, были слышимы только Господу. Ни птиц не слыхать, ни зверя. В лесу – как в храме.

Разогретые июльским дневным жаром, всё ещё благоухали смолы, банно пахло берёзовым листом, и натекал сюда, на горы, едва уловимо и робко, свежий холодок пойменных лугов. Они присели на тёплый валун, тесно уместившись рядом, и Григорий сказал:

– Слушай, Данило, что скажу о пещерке…

Помолчал, то ли ожидая вопроса, то ли собираясь с мыслями.

– По уставу монастырскому ни словечка нельзя менять в преданиях. И у каждого монастыря на Святой Руси есть своё предание. У нас такое: жил в Любече муж юн, и было ему лет, как мне нынче…

И снова помолчал Григорий. Венец спросил:

– А тебе сколько, Григорий?..

– Семнадцать… И вложил Бог в душу тому юноше желание странствовать. Пошёл он по земле от тороки к тороке, от рубежа к рубежу, от страны к стране, от града к граду. И пришёл к Святой Горе. Увидел монастыри, сущие там, и возлюбил сердцем чернецкий образ.

Придя в один монастырь из всех бывших там, предался сердцем и молил игумена, дабы возложил на него образ мниший⁵⁴. И тот, послушав юношу, постриг его и нарёк именем Антоний. Он же наставил юношу и научил всему – и чину монастырскому, и молитвам, и постам, и смирению, и доброте душевной. Наставив, сказал: «Иди опять на Русь, и буде тебе благословение от Святой Горы, и многие от тебя черноризцы прибудут».

И не было тогда на Руси ни единого монастыря и ни единого схимника русского.

Благословил игумен Антония и отпустил от себя, сказав: «Иди с миром». Антоний пошёл к Киеву и бродил там от обители к обители, и не была ни одна из них той, кои видел он на Святых Горах. Не было у живших в них и молившихся ни чина, ни устава, ни того, что сходит свыше на братию, посвятившую себя Господу Богу.

Бродил Антоний по горам киевским среди вековечных дерев в дебрях и чащах. И набрёл как-то на малую пещерку, в которой жил когда-то Илларион-пустынник. Того Иллариона князь Ярослав, возлюбив за веру, позвал в Киев и поставил митрополитом Святой Софии каменной, кою сам выстроил.

Возлюбил то место, ту Илларионову пещерку всем сердцем Антоний, поселившись там с молитвою. А когда молился, то просил со слезами: «Господи! Утверди мя на месте сем. По благословению Святой Горы и моего игумена, иже постриг меня…»

Григорий перекрестился, троекратно положив поклоны. Венец сделал то же. Сказ Григория был ему по душе, и каждое слово охотно принимала память. Хотелось слушать и слушать нового своего товарища.

Однако Григорий, помолчав, спросил строго:

– Внемлешь, Данило?