Великий князь

Сбитнев Юрий

Во всю свою жизнь никому не рассказал о том князь. Ожидая сына от первой своей жены Феофании, мнил назвать его Игорем. Но после происшедшего на Романовом кургане сторонился этого имени. Первенца назвал Всеволодом. Вторые роды были тяжкими. Более двух суток мучилась Верхуслава смертной мукою в родовых схватках. И уже не чаяли бабки-повитухи, сбившись с ног, что выживет княгиня. Уже и Олег, изведясь сердцем, рвался в покои к жене, чуя недоброе и не ведая того, что уже и за попом послали, чтобы причастить страдалицу, как вдруг разом разрешилась Верхуслава. Могучий крик оповестил мир о рождении второго сына.

– Ягода моя, ягодка! Храни тебя

Господь! Ягодиночка, – шептал Олег, входя в покои роженицы, видя бледное прекрасное лицо её, синие, что утреннее небушко, глаза, всегда желанные губы, чёрные от запекшейся крови, истерзанные болью. И опускаясь перед ней на колени, спросил, не зная ещё о рождении сына:

– Кого родила, ягодка?

– Игоря, – ответила Верхуслава. – Княже, Игоря…

Олег ни тогда, ни после не стал перечить. Так и назвали второго.

…Игорь взошёл на курган, встал на колени перед крестом, поворотившись лицом на восток, куда они текли нынче торокою. Туда, куда мальчиком, чуть старше его, бежал отец, откуда возвратился он на Русь. Куда снова не раз ходил с миром и добром, туда, где родилась мать и где ему суждено воспринять многое из Добра Великой Степи. И, оборотясь туда лицом, помолился об отце и дяде Романе.

– Отче мой, отче родненький, спаси тебя Бог за любовь твою к матери моей и чадам её. Я помню и люблю тебя, тату, и буду любить вечно… Где ты, тату?..

– Я с тобой, сыне, – ясно услышал добрый голос отца и, не устрашась, не подивившись даже, попросил истово:

– Не покидай меня, тату. Будь со мною нынче, и присно, и во веки веков.

– Буду, – пообещал отец, коснувшись склонённой ниц головы сына.

Это прикосновение длил на себе Игорь, вдыхая сухой кремнёвый запах насыпной земли, приникнув к ней всем лицом. Трава-ковыль никла к нему, ласково путая волосы.

– Радуйся, сыне, – услышал он свыше. – Радуйся! Вовек не расстаться нам с тобою!

Было так хорошо, так высоко, как не было ещё никогда в его коротенькой жизни. – Радуйся, сыне!

С кургана степь виделась совсем иной, чем там, у возков. Серебряно-сизый простор расцвечен тысячами цветов, алых, как кровь, багряных, голубых, как утреннее небо, и синих, как вечернее, лазоревых, белых, оранжевых…

Мириады разных, больших и малых, неприметных и ярких в своих оперениях птиц летали над девственной землёю, гремя гремушками, звеня колокольцами, посвистывая и цокая, заливаясь трелями. А высоко в небе медленно плыли, совершая круг за кругом, ратные богатыри, сторожа добычу и охраняя свои гнездовища. Соколы… Гордые балованы⁴⁰… Орлы… Горние беркуты…

И явилось чудное!

Вдруг возникли в мареве воины, легко парящие над степью. Шлемы их, пики и стяги золотило солнце, свечами взмывали над ними орлы, соколы и ястреба, курилось взъёмно лёгкое облачко над ними, то ли пыль бездорожная (воины плыли над степью без дорог), то ли золотая пыльца вызревающих трав – мга.

Игорь глядел во все глаза, не понимая сути происходящего, потрясённый полётом ратных людей над степью, не веря, что это есть на самом деле. А они плыли и плыли, приближаясь к стану, и можно было уже различить живые розовые от жара лица…

На таборе увидели их. В отклик походным знакам подняли родовой стяг Олега Святославича.

И когда мать взмахнула белым платом, Игорь понял, что не видение это и ратные люди не плывут над степью, но идут на конях, скрытых от взора степными травами.

Полк дяди Осташа шёл на сбережение их семейства от случайного ворога.

Малая горсточка русской дружины приветствовала дивиих половцев, благодарно, но молча – поднятием рук. И только Игорь, забыв обо всех печалях, метью⁴¹ скатился с кургана, опережая себя звонким «ура».

– Ура! – откликнулся табор голосом брата Святослава.

– Ура! – в едином дружинном клике…

– Ура! Ура! Ура!.. – повторила степь.

2.

Тело убиенного князя Аепы отпевали в божнице по христианскому чину. Старенький попик, малого росточка, подслеповатый, вопреки своей тщедушности обладал зычным, красивым голосом и вёл службу с упоением.

Игорь, стоя подле гроба деда, зажатый со всех сторон тесно сгрудившейся роднёю, только и видел, что боковину домовины, да постлань, покрывавшую кан – то ли стол, то ли широкую лавку, на которой установлен гроб.

Поначалу он всё вытягивал шею, подымался на мысочки, пытаясь посмотреть в лицо деда, как то и положено при отпевании, но этого не получалось, видел только незнакомые скорбные лица мужчин, плачущие – женщин, тонкие прутики свечей в их руках, а над ними – курящееся сизо-чистое облачко ладана, тёплое мерцание лампад пред иконами, и над всем этим – светлый лик Христа. Его руки, которые, и пригвождённые ко кресту, желали обнять и защитить…

Рядом, втиснутый в колени матери, стоял Святослав, прижимаясь к плечу Игоря мокрой от слёз щекою, молился истово, совсем не по-детски, бесконечно повторяя: «Господи, помилуй мя… Господи, помилуй мя…»

За стройным хором певчих, за трубным гласом священника, за погребальным строем панихиды Игорь слышал и этот, вовсе затухающий лепеток брата, вплетавшийся в общую скорбь, до краев заполнившую душу. Было жалко деда, которого он не знал, – тот бывал на Руси уже по его рождению, но в памяти не осталось ни того времени, ни образа. Из рассказа матери знал, что, увидев деда, захлопал в ладоши и ясно произнёс первое после «тя-тя», «ма-ма» слитное – «Аепа». С того и началось скорое не по годам познание речи. Но и тогда, когда уже чисто и осмысленно говорил, любил почасту повторять так полюбившееся, вкусное: Аепа. Имя это не звучало под сводами градовой божницы, служитель произносил только христианское. Но Игорь, хорошо слыша весь канон и произнося вместе с певшими и молившимися каждое словечко, вплетал в него и это степное, звонкое, как хлопок бича – Аепа.

Попик, совершив службу, оборотившись лицом к тем, кто стоял вокруг Игоря, произнёс громко и очень обычно:

– Прощайтеся, православные…

Первым над челом усопшего князя склонился Оселук, потом Осташ, за ними меньшие сыны, потом Верхуслава пала на грудь отцу, возрыдав и покрывая лицо поцелуями.

Уже не таясь, заплакали в голос женщины, запричитали, зарыдали вокруг, двинулись по кругу обочь домовины. В голос запели плакальщицы.

Оселук поднял на руки Игоря, и он, опираясь о край гроба, приник к деду, ощутив всем телом исходящий от него холод. Стало жутко, когда прикоснулся к каменному, но уже согретому поцелуями челу, захотелось закричать, так, как на похоронах отца (деда-то и вправду убили, подло обманув, лишив живота великой лестью), закричать и разрыдаться в голос. Но он сумел сдержать себя, совсем так же, как делали это вокруг мужчины, ощутив в сердце нечто, не ведомое им доселе. И это было рождением его воли.