Великий Мусорщик
Шрифт:
Случалось, что близкие покойного, вопреки Уставу, хоронили его тайно где-нибудь в горах или другом потаенном месте. Однако подобное нарушение считалось одним из тягчайших и каралось уже не пребыванием в санлаге, а годом тюремного заключения.
Само собой разумеется, что создатель Гигиенического Устава не мог, да и не должен был избежать обязательного сожжения и развеивания праха.
Робкое предложение Барбука сохранить набальзамированные останки Диктатора в специально построенном из шедарского стекла мавзолее вызвало вполне разумное возражение Гельбиша, напомнившего, что сам Кандар никогда не делал для себя исключения, строго следуя установлениям, им же изданным, и что Совет уже принял решение, чтобы образ Великого Преобразователя Лакуны навсегда остался в памяти народа вечно живым.
Однако будничное сожжение тела в крематории и развеивание праха при помощи РПП все же не соответствовало высокому значению личности Диктатора. Поэтому, по предложению Гельбиша, восторженно встреченному всеми членами Совета, было решено сжечь гроб с телом покойного на костре из сандаловых бревен в присутствии самых достойных граждан Лакуны.
Об этих сандаловых бревнах в количестве тридцати штук вспомнил престарелый генерал. В свое время он лично доставил их из Индии для какой-то прихоти последнего императора, так и не успевшего воспользоваться ими из-за своей скоропостижной кончины. Генерал выразил уверенность, что за прошедшие годы бревна хорошо высохли и будут отлично гореть.
Местом сожжения выбрали высокую скалу невдалеке от столицы, носившую название Скала плача. Легенда связывала название с матерью той самой Ланы, которая полюбила благородного разбойника, саквалара Торваза, и была повешена вместе с ним. Будто бы именно на этой скале мать оплакивала свою дочь и, убитая горем, бросилась с нее в бушующие волны моря.
Скала плача представляла собой небольшое плато, весьма удобное для задуманной Гельбишем церемонии. И пока во Дворце Нации мимо гроба Диктатора проходили скорбящие граждане, здесь сооружалась поленница из сандаловых бревен, а вокруг строились трибуны для тех, кто будет удостоен чести присутствовать при торжественной церемонии сожжения гроба Диктатора.
Люди шли и шли мимо Гельбиша, и вдруг он подумал, что они как-то странно смотрят на гроб. Эта странность не давала ему покоя, пока он не понял, что она есть не что иное, как едва скрываемое недоумение. Гельбиш неожиданно разозлился: им мало того, что они видят гроб! Им надо собственными глазами увидеть покойника, убедиться, что он действительно мертв! Гельбиш почувствовал глубокое отвращение к этим людям, ради которых он пошел на то, чтобы уничтожить самого дорогого, единственного любимого им человека.
Поздно вечером, после того как последние граждане продефилировали перед гробом и огромный зал опустел, усталый от долгого пребывания в неподвижности Гельбиш отправился домой.
У гроба остался только почетный караул под командой Маркута.
В кабинете Гельбиш скинул тяжелый, звякающий медалями и орденами мундир и швырнул его на пол. Опустившись в кресло, он закрыл лицо руками – и снова бесконечной лентой потянулись люди с задранными кверху головами, с выражением растерянного недоумения на лицах.
Неожиданно он услышал негромкий смех. Гельбиш открыл глаза и увидел стоящего в дверях Диктатора. На нем была голубая пижама с инициалами Психиатрической клиники имени Лея Кандара. Он смотрел на Гельбиша и тихо смеялся.
– Устал, Фан? – спросил он и, подойдя ближе, присел на стол.
Почему-то не его появление, а то, как небрежно, по-мальчишески, уселся он на стол, больше всего поразило Гельбиша. Всегда корректный, можно сказать даже церемонный, Кандар никогда себе такого мальчишества не позволял.
– Устал, Учитель, – произнес он растерянно. – Весь день на ногах…
Непостижимо, как мог уцелеть Кандар при взрыве вертолета и как – в таком виде – проник незамеченным в его кабинет! Тем не менее он здесь. Он, чей белый с золотыми кистями гроб стоит во Дворце Нации, чье тело должно быть сожжено на костре из сандаловых бревен завтра в двенадцать часов дня. Но для народа Лакуны Кандар мертв. Как сказано в правительственном сообщении, убит двумя выстрелами в сердце… Что ж… Значит, так и будет. Именно двумя.
Гельбиш протянул руку к ящику стола, где лежал револьвер.
– Не спеши, Фан, – снова засмеялся Кандар. – Еще успеешь. Давай поговорим на прощание.
Гельбиш отдернул руку. Он не мог противостоять власти Учителя.
– Я понимаю тебя, Фан. Очень хорошо понимаю. Ты прав: идея важней человека. Ты действительно преданный и верный друг. И я пришел, чтобы помочь тебе.
– Помочь? – не понял Гельбиш.
– Нехорошо, что вместо меня в гробу лежит Парваз. В этом есть что-то от черного юмора. А я, знаешь, не очень понимаю юмор. Не люблю! Особенно черный. Уж если кого-нибудь сжигать – костер из сандалового дерева, подумать только! – то, уж конечно, не Парваза. Так торжественно сжигать можно только меня!
Гельбиш слушал Кандара с возрастающим недоумением. В его словах, вполне справедливых, все же чувствовалась насмешка… Да и голос чем-то похож на голос Гуны. А Кандар смотрел на него с улыбкой, будто ожидая ответа.
– У меня… э… не было иного выхода, – пробормотал Гельбиш.
– Кстати, Гуна… – будто угадал его мысли Кандар. – Зачем понадобилось убивать старую женщину? Нехорошо… Ох, нехорошо… Впрочем, понимаю: в таком деле надо обезопасить себя со всех сторон. Ты всегда был чертовски предусмотрителен! Взрыв вертолета! Недурно придумано.
– У меня не было другого выхода, – снова повторил Гельбиш.
– Гекатомба! Настоящая гекатомба! – почти с восхищением воскликнул Кандар. – Я ухожу из жизни как какой-нибудь древний вождь. Со мной уходят все мои близкие, даже телохранитель! А может, и тогда, в древности, их всех убивали, чтобы не мозолили глаза новому властителю? Кстати, ты назначил Диктатором Барбука. Ты не находишь, что мусорщик, пусть даже и великий, в роли Диктатора, ну, скажем… чуть-чуть смешон?
Гельбиш снова потянулся к ящику.