Великий тес

Слободчиков Олег Васильевич

Едва дворовые люди, Горбун с Сувором, оседлали для него коня, караульный со смотровой башни крикнул, что к острогу идут струги. Похабов чертыхнулся, велел сесть на оседланного коня молодому прыткому казаку. Тот с гиканьем понесся по берегу реки и вскоре вернулся. В Братский острог шла перемена, которой в этом году никто не ждал.

— Кто старший? — спросил голова.

— Митька Фирсов!

— Добрый казак! — обрадовался Иван. Спросил, сколько стругов, и велел в помощь бурлакам гнать лошадей. Сам пошел в избу переодеться для встречи.

Три

струга были подведены к острожному причалу. Пока прибывшие и встречавшие вытаскивали их на берег, к воротам поднялись Дмитрий Фирсов с братом Арефой: два молодца-енисейца из подросших казачьих детей. Оба откланялись Похабову как родственнику.

Казачий голова повел их в избу и все удивлялся, отчего молодые казаки смущаются его и даже робеют. Он усадил братьев за стол. Савина стала выставлять угощения. Дмитрий вынул из кожаной сумки свернутые трубкой и опечатанные воеводской печатью грамоты. Положил их на стол и пробубнил, оправдываясь:

— Ты только не подумай чего плохого, дядька Иван! Я просился у воеводы за Байкал, к Бекетову. А он меня силком отправил в Братский приказчиком!

— По мне, так лучше приказчика не сыскать. Давно пора нас, стариков, менять! — весело ответил сын боярский. Развернул наказную память, стариковски прищурился, вытягивая руки и придвигаясь к окну. — Кто нынче воевода? — спросил.

— Афанасий Пашков, дворянин московский!

— Вон что? — поднял брови Похабов, пристальней разглядывая братьев.

Новый воевода приказывал сыну боярскому сдать все остроги и ясачные зимовья под начало Дмитрия Фирсова. Он так дотошно наставлял, как принимать казенное добро и строения, будто был уверен, что прежний приказчик, хитрый и изворотливый, непременно должен был провороваться.

Наказная память ни словом, ни намеком не указывала, какую службу нести самому казачьему голове: возвращаться ли в Енисейский или идти в подчинение к молодому пятидесятнику.

— Может, на словах что передал? — удивленно спросил Похабов Дмитрия.

— Ничего не сказал! — пожал тот плечами, виновато поглядывая на сына боярского. — Понятно, что мне не по чину менять тебя!

Встало перед глазами лицо Афанасия, когда он, Похабов, в Москве вспомнил Истомку Пашкова. Мстил, иудино отродье, за обидные слова.

Похабов хмыкнул в бороду, перебарывая первую нахлынувшую обиду. Подумав, повеселел, сжал пятерней бороду в пучок, озадаченно подергал ее и рассмеялся:

— Мне, как я понял из наказной, воевода велит сдать тебе все по Ангаре да по Байкалу и ждать его нового наказа?

— Наверное, так! — неуверенно поежился пятидесятник.

— Слышишь, старая! — обернулся к Савине. — А ведь мы наконец-то можем спокойно пожить где-то на одном месте! Если сплывем в Енисейский, Афонька вредить станет или с оклада снимет. — Он подумал и добавил: — Наверное, уже снял. Да только нас с тобой этим не проймешь — мы богатством не избалованы.

К пущему смущению молодых казаков, Похабов

умолк, свесив голову, тупо уставился в столешницу. Савина тоже молчала, морща лоб. Она не могла понять, к добру или к худу новое известие. Но Иван вскинул прояснившиеся глаза и весело объявил:

— А что, Митька, если я пойду под твое начало? Федька Меншин в Оси-новском уж по-песьи воет, в Енисейский просится. Я сменю его. Все равно ба-лаганцы только мне дают ясак, других не жалуют. Что скажете, молодцы?

Фирсовы сыновья весело соскочили с лавки.

— Дядька Иван! — вскрикнул Дмитрий. — Яви Божескую милость! Помоги нам. Бога молить будем, если когда какой совет дашь!

— Ну и ладно! Перекусите что Бог послал, попаритесь в бане и к нашему столу! А я уж все вам расскажу, ничего не утаю.

Едва молодые казаки вышли из избы, Иван снова задумался.

— Ну, что закручинился? — окликнула его Савина. — И впрямь, дал бы Бог хоть зиму пожить без разлук, уж я-то радовалась бы.

— Вот ведь! — криво усмехаясь, кивнул на наказную память Иван. — Даже в том, чтобы сдать головство молодому, а не ровне — намек и мщение! Не хотел, дескать, передо мной шапки ломать, соплякам поклонишься. Ну и ладно! — обнял Савину. — Поди, услышал Господь молитвы наши. Я свое выслужил.

В три дня Похабов сдал Братский острог, снова приказал своим дворовым оседлать коня и наконец-то отправился к племянникам. Двор их почти не переменился, только у избы было положено крыльцо да срублена конюшня. Скота братья не держали, имели двух лошадей. Они раскорчевали и подняли целину на государевой десятине и еще около десятины своей земли. Остальная, данная им в пашню, лежала впусте или обкашивалась.

— Не надоело? — спросил Иван и тут же сообщил, что приказ в Братском сдал, теперь он им не начальник.

— У нас еще год льготы! — беспечально ответил Первуха.

Изба была грязной и запущенной, идти в нее не хотелось. Племянники развели костер возле ручья и стали варить дичь для дядьки.

Иван, лежа на боку, неторопливо рассказывал о Байкале, о жизни матери и отца. Братья опечалились, глаза у того и другого сузились в две щелки, веки набухли.

Иван снова пожалел племянников, опять предложил посадить на их места своих дворовых.

— Здесь земля лучше, чем на Байкале! — с вызовом стал хвалиться Вторка. — И за спиной никто не ворчит: хотим — работаем, хотим — брюхо чешем!

— Так уж и чешете? — с насмешкой взглянул на них Иван. — Кончится льгота, и пойдете в работники к Распуте. А он вам залениться не даст. Ну, да ладно! — махнул рукой.

Как и с братом, разговор с племянниками не получался.

Сразу после Ильина дня, в начале августа, Похабов загрузил струг пожитками, рожью, крупами, конопляным маслом в березовом бочонке. Новый приказчик дал ему трех коней в гужи. Другим стругом он отправил в Оси-новский острог шестерых казаков на перемену прежним годовалыцикам.