"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Петя попробовал уху, запах от нее поднимался восхитительный, стряпали у Строгановых отменно.
— По тому, что мы у инородцев видели, — сказал он, — железа у них и нет почти. Правда, лучники они, говорят, хорошие.
— Вот у татар точно мечи есть. И кони, — помрачнел Ермак. — Говорил я вам, Аникей Федорович, с того стойбища охотники все ушли, и думаю я, что на юг.
— К Кучуму ихнему. — Аникей выругался. — Он дань государю не платит, давно уже, а теперь стал еще других инородцев под себя подгребать. Как бы нам, Ермак Тимофеевич, зубы об него не обломать.
— Не обломаем, — сыто отозвался Ермак. — Я на Москве пищалей заказал, сейчас привезут.
— Нарочитых [24] али худых? — спросил Аникей, вытирая тарелку хлебом.
Ермак усмехнулся.
— Уж если ваши деньги тратить, дак с пользой. Нарочитых ручниц взял, они почти на сто саженей бьют, у нас вон Петр Михайлович, — атаман потрепал Воронцова по плечу, — и то на столько из лука не стреляет.
— А завесных [25] ? — спросил Воронцов.
24
Высокого качества.
25
Пищаль в виде тяжелого ручного ружья.
— А нам они пока ни к чему. Много коней на лодьях не потащишь, всадники и мечами обойдутся. Тем более затинных [26] — эти только тогда понадобятся, как мы на Сибири станем крепостцы ставить.
— Дожить бы, — вздохнул Аникей. — Думаешь, у Кучума пищалей нет?
— Если и есть, всяко не столько, сколько у нас, мы сильнее будем.
— Анна, — зычно позвал Строганов, — рыбу несите, заснули там, что ли?
День был постный, поэтому подали огромное блюдо с тельным и лещей, чиненых гречневой кашей.
26
Крепостная пищаль, предназначенная для стрельбы «из-за тына» (частокола).
Анна Строганова наклонилась над столом, щеки ее раскраснелись от печного жара, на верхней губе блестели капельки пота.
— Простите, батюшка — еще пуще зарумянилась она, украдкой взглянув на сидевших за столом.
Ермака как обухом ударило, когда увидел он, что синие глаза сотника встретились с ее серыми, да так и не расставались более.
Стемнело, когда Ермак зашел к своему сотнику на огонек.
— Так что насчет вдовы? — Атаман поставил на стол бутыль с водкой. — Сам найдешь, али помочь тебе?
— Не надо мне никого, — буркнул Петя, глядя в окно. На усадьбу наползал по-осеннему влажный туман.
— Ты у нас грамотный, — Ермак разлил водку. — Писание знаешь?
— Ну. — Петя залпом осушил стакан.
— Помнишь от Писания про Иосифа Прекрасного? Не протягивай руки выше себя, а то не только рук, но и головы лишишься.
— А и черт бы с ней, с головой, — вдруг сказал Петя, чувствуя, как теряет он самообладание, что владело им последние три года. — Бывало у тебя, атаман, что смотришь на нее и знаешь, что ежели твоей она станет, более ничего на свете и не надо, ни власти, ни золота, ничего?
— Сам знаешь, что было. — Ермак помрачнел. — Надо было мне тогда утром ее под венец вести, как была, босиком и в рубашке. Тогда не сбежала бы.
— Если сбежала, значит, не любит она тебя, ты уж прости, — вздохнул Петя. — Любила бы, так дождалась.
Ермак хмыкнул.
— Нет, тут другое, сотник. Что — не знаю пока, а как найду ее, так и узнаю.
— Дуйте на конюшню, чистить и седлать лошадей за вас кто будет? В дружине слуг нет.
Мальчишки кубарем скатились по лестнице. Петя стал спускаться вслед за ними.
Внизу с корзиной высушенного белья стояла Анна.
— Давайте помогу, Анна Никитична.
Легко взяв корзину, он понес ее наверх. Обернувшись, он увидел, что Анна идет за ним. Она стояла на ступеньке ниже его и теперь они были одного роста. Ее золотистые ресницы чуть подрагивали. «Петр Михайлович», — чуть слышно вздохнула она. Воронцов обнял ее и поцеловал прохладные, покорные губы.
Сырой лес пах близкой осенью, прелыми листьями и грибами. Петя развел в избушке огонь, сразу стало теплее. Он вспомнил охотничий домик Вельяминовых, о котором говорила Марфа.
— Три года, — вдруг сказал он себе. — Господи, три года и один только день.
Он почувствовал нежные пальцы, гладящие его по голове, и, посадив Анну к себе на колени, прижался к ее прохладной щеке. Они долго смотрели на огонь, не смея ничего сказать друг другу, и он, наконец, набравшись смелости, чуть провел пальцем по ее сомкнутым губам.
Закрыв глаза, она прошептала: «Милый мой, счастье-то какое…»
— Поедем со мной, Аннушка.
— Нет, милый, не судьба нам. Мать я, а мать детей своих не бросает, четверо их у меня, Петруша. Ты поезжай, а я, — голос у нее сорвался, — буду помнить о тебе, всю жизнь буду помнить.
Он вдруг привлек ее к себе, прошептал что-то на ухо. Анна, чуть порозовев, кивнула.
— Сейчас как раз. Ты уверен?
— Жаль, конечно, что не увижу дитя свое, зато ты счастлива будешь.
— Спасибо тебе, милый, — она обняла Петю и юноша увидел, как отражается в серых глазах огонек свечи.
А потом он слышал ее стон, ее шепот, и сам шептал что-то, любуясь румянцем на ее щеках.
Задыхаясь, он целовал нежную шею, просил: «Еще! Еще!». Ему все было мало — будто он хотел вместить в этим минуты три года своего одиночества.
— Пора мне, — Анна стала заплетать косы, а он все никак не мог выпустить ее из рук.
— Когда придешь?
— Завтра после вечерни, как увидишь в горнице моей свечу, приходи. Дверь я отворю, только смотри, чтобы никто не увидел тебя.
— Будь воля моя, никуда б тебя не отпустил.
Она только вздохнула и, быстро поцеловав его, выскользнула в густой вечерний туман.
Петя вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и сам не заметил, как задремал, счастливо улыбаясь.
Над Солью Вычегодской повисла беззвездная черная ночь. Ветер скрипел ставнями, хлопал дверями — с Белого моря шла буря, неся с собой тяжелые, полные ливня тучи.