"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Ну все, девочка, отмучались мы с тобой. — Она поцеловала Палецкую в лоб. Та поежилась, переступая босыми ногами, шевельнулись разбитые губы.
Матвей столкнул их в темную воду Шексны и долго смотрел, как барахтаются они, захлебываясь, и все равно еще цепляются друг за дружку. Наконец тела их — будто белые цветы, — закачались на речной волне. Он повернулся к своим людям.
— Пока отдыхайте. Завтра на рассвете уходим в Александрову слободу, а оттуда — в Тверь.
Тверь, 23
— Вот, Григорий Лукьянович, — обернулся царь к Скуратову-Бельскому, — учись. Без крика, без шума, — как и надобно. Была княгиня Старицкая и нет ее, на дне речном пребывает. А ты устроил пальбу, нет чтобы, как Матвей Федорович тебя учил, детей в тайности ядом напоить.
— Дак государь, — пожал плечами Малюта Скуратов, — я как лучше хотел, ты сам велел истребить семя их.
— И что получилось? Курбский, собака, в Литве своей уже успел всем описать, как я безвинные души смерти предал. Ну да ладно, — царь поднялся и потянулся, — покончили мы со Старицкими, слава Богу, более никого из потомков деда моего не осталось окромя меня. Никому в голову не придет шатать трон московский и смуту сеять.
— А эти? — кивнул Малюта на дверь.
— Об них можно не беспокоиться, — отмахнулся царь. — Матвей Федорович теперь опекун над владениями Старицких, а я ему доверяю безмерно.
Матвей поцеловал руку Ивана Васильевича и тот потрепал его по гладкой щеке.
— Ты, смотрю, Матвей Федорович, с Шексны совсем другим вернулся, — усмехнулся царь.
— Ну и славно. Дело то, о коем мы с тобой говорили — согласен я.
— Государь, — Вельяминов опустился на колени, — как благодарить тебя?
— Брось, поднимись, разве я соратнику своему, опоре престола в этом не помогу? Что я за государь тогда? Ступайте покуда. Кони ваши готовы уже, верно. И, — повернулся Иван к Малюте, — как я и сказал — чтоб никто не знал об этом. Без шума.
— Не изволь беспокоиться, государь, все сделаем по воле твоей.
— И пусть мне Ваську Старицкого приведут! — крикнул Иван вслед.
Марфа подбросила в печь дров. Палаты, что царь выбрал для своего двора в Твери, были крепкими, выстроенными из хорошего, вылежавшегося дерева, но зима стояла холодная, и девушка еще не отошла от долгого путешествия в продуваемом ветром возке.
Матвей приехал с Севера с торжествующей улыбкой на лице. Марфа не стала ни о чем расспрашивать, слухи о мученичестве праведных инокинь достигли уже Москвы. Только за трапезой, глядя, как, чавкая, и облизывая пальцы, ест брат, она поморщилась. «Ты бы, Матвей, сходил в храм Божий, свечу хоть поставил за упокой их души».
Вельяминов оторвался от жареной баранины и мутно посмотрел на нее: «Рассказать тебе, что я с Палецкой сделал?»
— Нет, — похолодела Марфа.
— Ну и молчи тогда, — он стал разрезать мясо кинжалом. — Да, вот еще что, государь меня опекуном над вотчинами Старицких поставил. А тебе, как ты есть вдова и жизни праведной, да к тому же невеста царская, — Матвей поковырялся в зубах и сплюнул на пол, — велел за дочерьми Старицкого смотреть. Как следует смотреть, — чтобы никуда они не сбежали, понятно?
— Что уж тут непонятного. — Марфа подавила желание хлопнуть дверью трапезной.
Федосью ей пришлось оставить на Москве — Грозный строго запретил ей везти дочь в Тверь.
— Оттуда мы далее поедем, дорога долгая, тяжкая. Мамок и нянек у дитя твоего предостаточно, караул стрельцов в вашей подмосковной всегда стоит, бояться тебе нечего.
У тебя и так со Старицкими хлопот полно будет, Марфа Федоровна.
— А куда едем-то, государь?
— А это ты после узнаешь, боярыня, — рассмеялся он. — Сундуков сбирай на месяц один, не более.
Марфа посмотрела на старших, оставленных в живых, дочерей покойного князя Старицкого и чуть вздохнув, открыла книгу.
— Маша, — позвала она десятилетнюю Марию, — иди, Евангелие вместе почитаем.
Девочка села у ног Марфы и прижалась к ним. Марфа положила руку на ее рыжеватые кудри и стала медленно читать от Иоанна — свой любимый отрывок про воскресение Лазаря.
Шестнадцатилетняя Ефимия Старицкая, — в черном, будто послушница, — смотрела на огонь в печи. Ее обычно бледные щеки раскраснелись, и девушка даже не стирала с них слез.
— Что ж с нами будет-то? — тихо спросила Ефимия.
Марфа прервалась и посмотрела на нее: «Про то один Господь ведает, княжна».
Филипп подышал на руки — в келье Отроч Успенского монастыря было совсем холодно, — и продолжил писать. Чернила он привешивал на шею, и тепло его тела не позволяло им замерзнуть.
Он остановился, и стал перечитывать грамоту.
В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется невинная кровь Христианская. Отколе солнце сияет на небе, не видано, не слыхано, чтобы Цари благочестивые возмущали собственную Державу столь ужасно! В самых неверных, языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их!
Митрополит горько усмехнулся — сколь бы не казнил царь его сродственников, отрубленную голову племянника ему прислали прямо в тюрьму монастыря Николы Старого, где он сидел после церковного суда, сколь бы не бесчестил его Иван наветами и клеветой, правда была за ним, Филиппом Колычевым. Она была за ним на Соловках, во время его игуменства, она стояла рядом, когда он готовил к погребению тело своего предшественника, убитого людьми государевыми, архиепископа Германа, правда была на паперти Успенского собора, когда он отказался дать царю свое благословение.