"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Медная табличка у двери была снята. Эстер, подняв голову, посмотрела на рыжий клен: "Скворечник, смотри, до сих пор держится. Это папа твой делал, с братом своим".
— Папа, — горько повторила она. Оглянувшись, — улица была пуста, — открыв калитку, Эстер скользнула на задний двор. "Защелку так и не поправили, — Эстер улыбнулась, — Меир хотел, я помню, но руки у него не дошли".
Она нажала на дверь плечом, крючок соскочил. Хаим восторженно сказал: "У!"
— Дома…, - Эстер оглядела запыленные половицы, закрытую холщовыми чехлами мебель. Она пощупала пеленки мальчика: "Нам с тобой помыться надо, милый. Хорошо, что у нас колодец во дворе".
Она нашла в сарае медную лохань и кусок грубого, серого мыла. Когда пеленки уже сохли на веревке, Эстер поднялась наверх. Сбросив туфли, обессилено опустившись на кровать, она стала кормить сына. Хаим быстро задремал, завернутый в шаль. Эстер, сняв юбку, подпоров зубами вшитый в пояс тайник, достала оттуда сложенный листок бумаги.
— Да будет всем известно, — читала Эстер, сидя в одной рубашке, — что перед нами, раввинским судом синагоги Микве Исраэль, в Виллемстаде, Кюрасао, предстала госпожа Эстер Горовиц, урожденная Мендес де Кардозо, личность которой была удостоверена свидетелями. Означенная госпожа Горовиц, на основании показаний, признана нами агуной, не имеющей права выйти замуж. Мы известили об этом наших братьев по вере, в общинах Старого и Нового Света. Она запретна для любого еврея, и брак, заключенный с ней, должен быть немедленно расторгнут. Дети же от такого брака будет считаться незаконнорожденными. В этом мы прилагаем нашу руку, в день 19 Ияра 5541 года.
Эстер свернула письмо и потерла глаза: "Сейчас отдохнем, мама поест, пеленки высохнут, и пойдем к Фрименам. Может, повезет, на телегу посадят по дороге. А потом, — она зевнула и свернулась в клубочек, прижимая к себе мальчика, — потом в Филадельфию, в синагогу. Нат и Салли мне денег одолжат, как начну работать — отдам им".
От Хаима пахло молоком. Эстер, поцеловав светлый локон, что падал ему на лоб, прошептала: "Один ты у меня остался, милый".
Меир остановился у вершины Бикон-Хилла и посмотрел на порт. "Вот голландский барк, на котором я пойду, — пробормотал он. "На Кюрасао, а уже оттуда — до Синт-Эстасиуса доберусь. Родни там губернатором сейчас. Недолго ему осталось, — мужчина жестко усмехнулся. "Пятьсот миль между островами, ерунда, за пару-тройку дней справимся. Придется, конечно, с парусом повозиться. Хорошо, что Стивен меня научил".
С моря дул свежий, соленый ветер. Меир, засунул руки в карманы куртки: "Зайду, на дом взгляну, там жильцы, но все равно — хоть посмотреть. Потом к Адамсу, надо завещание изменить, письмо Иосифу отправить, а оттуда — к Фрименам. Переночую, завтра уже и отплывать".
Он подошел к своему дому и улыбнулся — на крыльце был расстелена шаль. Пухлый, беленький ребенок в холщовом платьице, сидя на ней, играл с осенними листьями.
На веревке сохли пеленки, с заднего двора был слышен скрип колодезного ворота.
— Жильцы, — грустно подумал Меир. Ребенок посмотрел на него серыми, большими, в темных ресницах глазами, и, смеясь, подкинул вверх листья.
Меир увидел, как он хлопает в ладошки. Отчего-то сказав: "Будь счастлив, милый", мужчина, не оборачиваясь, пошел вниз по улице.
Меир внезапно остановился.
— Какой же я дурак! — хмыкнул он. "Письма! Иосиф мог написать, и этот, наш брат троюродный, из Иерусалима, Аарон Горовиц. Дэниел, из Парижа. Если там жильцы, то клерки Адамса, наверняка, им письма передали".
Он вернулся и тихо открыл калитку — ребенка на крыльце уже не было. Меир, стоя на еще зеленой траве, среди разбросанных, осенних листьев, услышал женский голос, что доносился из полуоткрытого окна второго этажа.
— Durme, durme, mi alma donzella,
Durme, durme, sin ansia y dolor.
Меир, схватившись за косяк двери, шепнул: "Нет, нет, не может этого быть, я не верю…"
Он осторожно, на цыпочках, зашел в переднюю и поднял голову — сверху доносились легкие шаги. Она спустилась вниз — с непокрытой, черноволосой головой, маленькая, худенькая, в старой, заштопанной юбке и ветхой кофте, босиком. В руках у нее была фаянсовая чашка. Эстер, вздрогнув, выпустила ее из рук: "Меир…, Ты жив, Господи…"
— Прямо здесь, — он вспомнил, как шелестели пальмы, как она стояла, подняв руку, прощаясь с ним, на пороге их дома.
— Прямо сейчас, — Меир улыбнулся и кивнул: "Я жив, Эстер. Я тебя люблю".
Он шагнул к ней, не обращая внимания на осколки под ногами, и взял на руки: "Легкая, какая же она легкая. Девочка моя".
Она целовала его, и что-то шептала — плача, задыхаясь. Потом застиранная ткань юбки затрещала, она оказалась на сундуке, что стоял в передней, его куртка полетела на пол, ее тонкие, ловкие пальцы рвали шнурки на вороте его рубашки. Меир, опустившись на колени, вдохнул запах свежести: "Она вся — будто ветер, ветер над морем".
Она застонала, стягивая с себя кофту, разодрав ее ворот, откинув черноволосую голову. У нее была маленькая, меньше его ладони грудь. Меир почувствовал на губах сладкий вкус молока.
— Хочу, — шепнул он, прижимая ее к стене, взяв ее зубами за белое, худое плечо. "Прямо здесь, прямо сейчас, Эстер".
— Да! — она вцепилась в его спину, и, уронила голову: "Да! Я так этого хотела, так ждала, так ждала, Меир…"
— Ты…, думаешь, — отозвался мужчина, — что я не ждал? Все это время, любовь моя, все это время….
Она прижалась к его губам. Раздвинув ноги, почувствовав его пальцы, Эстер велела: "Еще!"
Запахло мускусом. Меир успел подумать, кусая ее губы, опрокидывая ее спиной на сундук: "Мне всегда будет ее мало, Господи, какой я дурак, что так долго тянул". Разодранная юбка полетела на пол, она закинула ноги ему на плечи, и выдохнула: "Мальчик…, крепко…, спит".
— Хорошо, — сквозь зубы отозвался Меир, а потом уже ничего не осталось вокруг — только ее жаркое тело, ее стоны. Он, наклонившись, приникнув к ее шее, и сам застонал, шепча ей на ухо: "Хочу тебя, больше всего на свете хочу!"
Потом Меир понес ее наверх. Отворив ногой первую же дверь, он усадил Эстер на узкую кровать. Женщина встала на колени. Прижавшись головой к его груди, она потянула Меира к себе. "Эстер, — он опустил голову ей на плечо, — Эстер, любовь моя…"
За окном шелестел клен, они лежали, взявшись за руки. Меир, целуя ее пальцы, услышал грустный голос: "Кольца я продала, оба. Когда начался пожар, я от дыма проснулась. Подтащила к окну скамью, взяла Хаима на руки и выпрыгнула. Он плакал, бедный, конечно. Но ничего — только волосы опалила и щиколотку растянула, потом хромала, долго".