"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Он оглянулся вокруг и, полюбовавшись садом, добавил:
— Надо же, в каждом растении, в каждом дереве, или цветке есть польза. И почему мы, в Европе, так мало используем коноплю в лечении? Глушим пациентов опиумом направо и налево, а конопля, оказывается, незаменима, при постоянных болях. Правильно я сделал, что сюда целый мешок тетрадей привез, хоть есть куда рецепты записывать.
Он потянулся и, широко зевнув, подумал, о завтрашней операции. «Будем чинить сломанный нос, — пробормотал он, — я и не знал, что так можно. Ну, хоть высплюсь сегодня, вроде тихий день был.
Хосе пригляделся к низкому, беленому зданию храма, и, приставив ладонь к глазам, понял, что отдохнуть ему не удастся — наставник махал с порога рукой.
Уже на рассвете юноша вышел наружу, и, сняв испачканный кровью фартук, прислонился к стене.
— А ты что думал? — рассмеялся индиец, потрепав его по плечу. «Это у тебя первая двойня?».
— У нас, — Хосе махнул рукой на запад, — акушерки детей принимают, врачей зовут только когда операцию надо сделать…, - он замялся.
— Убить роженицу или ребенка, да, — сухо ответил наставник. «Ну, как я тебе уже говорил, — резать мы все умеем, а вот сделать так, чтобы резать было не надо — это, мальчик, приходит с опытом».
— Невозможно сделать так, чтобы роженица после этой операции не умерла, — горячо, несмотря на усталость, ответил Хосе. «Просто даже от боли…
— От грязи умирает больше людей, чем от боли, — ехидно сказал индиец. «И чтобы такого не случилось — иди, согрей воды, и как следует, прокипяти все инструменты. Ну и комнату, конечно, вымой. В добрый час мальчики-то родились, — добавил врач, глядя на встающее из-за гор солнце. «Надо будет их гороскоп рассчитать».
Хосе рассмеялся. «Вы в это верите?»
— Верю, — коротко сказал индиец и подтолкнул ученика к колодцу: «Я не за тем потратил столько денег на лучшие ножи в округе, чтобы они ржавчиной покрылись. Иди, работай».
Вечером, добравшись до своей комнаты, Хосе достал дневник, и, окунув перо в чернильницу, замер, рассматривая свои руки. Следы от детских ожогов совсем уже стерлись. «Я ведь ничего не помню, — пробормотал он. «Папа говорил, что я играл рядом с очагом. Я сирота, мои родители умерли, папа подобрал меня в Лиме. Мой отец был испанцем, а мать — индианка».
Он и, правда ничего не помнил — только иногда, редко, ему снился костер — высокий, большой, он слышал отчаянный крик женщины и звук выстрелов. Еще почему-то пахло миндалем и апельсиновым цветом. Хосе даже отцу не говорил об этих снах — да и не сны это были, а так — обрывки, видения.
Проворочавшись почти всю ночь, на рассвете он посмотрел в беленый потолок, и пробормотал: «Папа же говорил, мне, когда я родился, да. В марте».
После трапезы — лепешки, кокосовое молоко и какие-то фрукты, Хосе, подождав наставника у входа в храм, где помещались больные, краснея, сказал:
— Я тут подумал — а можно рассчитать мой гороскоп? Не то, чтобы я в это верил, да и нельзя нам…, Только я точного времени своего рождения не знаю, да и дня, когда я родился — тоже.
Только месяц и год».
Индиец ласково посмотрел на него и ответил:
— Ну, это не страшно. А что ты не веришь, и вам нельзя — он хмыкнул, — так там, — он показал рукой на равнину, — я кому только гороскопы не рассчитывал. И все не верили, и всем было нельзя. Пошли, — он подтолкнул ученика, — во-первых, червь высунулся еще дальше, а во-вторых — привезли больного с какой-то странной лихорадкой, он пока отдельно от других, надо его осмотреть, как следует.
Хосе на мгновение обернулся, и, подставив лицо утреннему солнцу, улыбаясь, замер на пороге прохладного, чистого храмового зала.
«Отец тут был, — внезапно подумал Майкл Кроу, проталкиваясь через шумный, остро пахнущий пряностями базар. Жемчуг — белый, розовый, серый, — был насыпан в глиняные, большие горшки, в полутьме лавок колыхались разноцветные, драгоценные шелка, откуда-то доносился запах еды.
— Он же рассказывал нам, еще там, в усадьбе, я помню. Теодор еще тогда картинки рисовал, с языческими храмами. И деревенский дом наш нарисовал, когда мы на «Святую Марию» уезжали, на прощание. А потом, когда мы в Лондон вернулись, рисунок этот в усадьбе Клюге повесили, в кабинете дяди Питера. Все правильно. Там сейчас эта шлюха всем заправляет, вдова, так сказать. Под всей Европой повалялась, и разыгрывает из себя приличную даму».
Он остановился и сцепил на мгновение пальцы. «А если здесь? — подумал он и тут же поморщился: «Терпи. Нельзя потворствовать своим страстям, иначе, что ты за пастырь? Все должно быть так, как положено, как говорят заповеди. Мамочка же учила тебя: «Если ты смотришь на что-то с вожделением, то Господь тебя накажет».
Майкл увидел ласковые, мягкие руки мамочки, ощутил ее запах — свежий хлеб и что-то теплое, пряное, вспомнил простой медный крестик на скромном, сером платье, и глубоко вздохнул.
— Нельзя, — он пошел дальше, — даже если никто не узнает, — все равно нельзя. Господь следит за каждым шагом человека. И потом, — он усмехнулся, — неужели ты хочешь быть похожим на него? Вспомни Санта-Ану, эту мерзость, — он сглотнул и, как всегда, почувствовал, как у него горят щеки. «Нет, терпи до Лондона, а там уж, — он невольно улыбнулся, — если в завещании все так, как ты думаешь…
— Простите, — услышал он женский голос. «Я вас толкнула».
— Ничего, — даже не думая, ответил он по-португальски — испанский Майкл знал, как родной, и, уезжая в Бантам, выучил португальский за три месяца. «Это вы меня простите».
Женщина была много ниже его — с каштановыми, мягкими волосами, в роскошном, зеленом, расшитом бронзой сари. На обнаженных до плеч руках звенели браслеты, и пахло от нее чем-то свежим — будто бы цветами.
Он покраснел, опустил глаза и еще раз пробормотал: «Простите».
В нежной ложбинке у начала шеи висел маленький золотой крестик. Женщина повернулась, и ушла, покачивая широкими бедрами. «Как мамочка, — пробормотал он. Мамочка тоже ходила так — мягко, плавно, будто и, не касаясь ногами земли.