"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Папа, — Хосе побледнел, — но это же…
— Потерплю, ничего, — улыбнулся Джованни, — хотя, если у тебя получится, то я ничего и не почувствую. Ну, а если что пойдет не так, — он посмотрел на сына, — не оставляй Мияко-сан.
Может, ей, и помощь твоя понадобится, ну, потом».
— Папа! — потрясенно пробормотал юноша.
— Я сказал: «может», — усмехнулся Джованни, и, взглянув на лавку мясника, велел:
— Все, спать. Приходи потом к Хидеки-сан, послушаешь, как мы красиво послания апостола Павла перевели, даже жалко бросать такое дело на полдороге. Ну, может, и не бросим, — отец потрепал Хосе по голове, и, нагнувшись, шагнул в дощатый сарай на заднем дворе лавки.
Мияко-сан пристроилась в углу, рядом с маленькой, худенькой женщиной, что укачивала двойню, и тихо попросила: «Дайте мне одного, милая, я шестерых родила, не бойтесь, сейчас он у меня быстро заснет. Мальчики же оба?».
Мать кивнула, передавая ребенка: «Откуда вы знаете?»
— У меня тоже мальчики были, — Мияко пристроила дитя удобнее и улыбнулась: «Их сразу видно».
Она взглянула в темные глаза Джованни и вдруг подумала: «Как красиво он читает, так бы и слушала, не отрываясь. И голос, какой — словно самая лучшая музыка».
Джованни увидел ее — она сидела, в самом простом, сереньком кимоно, в руках у нее спал какой-то младенец, и Мияко-сан смотрела поверх голов людей — в сарае было больше полусотни человек, — на него, только на него.
«Где же я ее уже видел? — подумал Джованни. «Да, в Сиене, там же эта Мадонна, работы Сано ди Пьетро — у нее тоже такие глаза, раскосые. Какая она красивая, Мияко, глаз ведь не отвести».
Хосе устроился на пороге и нашел глазами отца. Тот чуть улыбнулся, и продолжил:
«Нет ни раба, ни свободного, но все и во всем Христос. Облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные. В милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, и долготерпение. Снисходя друг другу, и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства».
«Это я так исправила, — гордо подумала Мияко, — про совокупность совершенства. Так очень красиво, и сразу все понятно. Ведь, правда, зачем все это, если нет любви». Она наклонилась и поцеловала мальчика в теплую, пахнущую молоком щеку.
Уже во дворе, когда люди стали расходиться, отец Франсуа, благословив Джованни, тихо сказал: «Я потом тут останусь, есть те, которые святое крещение принять хотят, сделаю все, и в Нагасаки пойду. Ну, по дороге тоже проповедовать буду, конечно. Я им все, — он кивнул на юг, — расскажу. Если доберусь, конечно».
Джованни улыбнулся, и, подняв лицо, зажмурил глаза — полуденное солнце было совсем теплым, еще летним.
— Доберетесь, — сказал он твердо священнику. «Видите, я же вам говорил, полюбят они вас. И переводы не бросайте, там еще много работы. Ну, храни вас Господь».
— А вы куда, сенсей? — робко спросила Мияко-сан, не смотря на него.
— А я, — он с тоской подумал, что даже не может обнять ее, — вокруг еще стояли люди, — я наверх, — он кивнул головой, — в замок.
Она, было, хотела что-то сказать, но, увидев его лицо, прошептала: «Хорошо, сенсей».
Джованни подошел к Хосе, и, отведя его в сторону, твердо велел: «Туда ее не пускай, хоть что хочешь, сделай, а чтобы она этого не видела, понял? И жди, даймё кого-нибудь пришлет за тобой».
Сын пожал ему руку и ответил: «Хорошо».
Уже оказавшись перед высокими воротами замка, — мост был опущен, — Джованни оглянулся и увидел на сверкающей глади моря, далеко, почти на горизонте, стройный силуэт корабля.
«Ну и славно, — шепнул он, и, громко постучав, сказал в открывшуюся в двери прорезь:
«Меня зовут отец Джованни, и я бы хотел видеть его светлость даймё, Датэ Масамуне».
На террасе было тихо и пустынно.
Джованни принял чашку чая и, ощутив пальцами грубую, шероховатую поверхность, сказал:
«Как забавно. Китайцы предпочитают яркие краски, и фарфор у них гладкий. А эта, — он повертел чашку, — как будто ей уже лет сто. Разумеется, очарование от этого становится только сильнее.
— Я рад, что вы понимаете, — Масамунэ-сан тоже посмотрел на чашку. «Изысканная простота.
Ну, вы же сами читали Сайгё. Хотя китайская поэзия прекрасна, и наши поэты учились именно у них, я тоже предпочитаю скромность.
— Если бы я мог это сделать, я бы просто отрубил вам голову, мне претит, — даймё поморщился, — наслаждение страданиями человека. Тем более, что эта казнь — она ведь придумана для того, чтобы христиане отреклись от своей веры. А вы не отречетесь, — Масамунэ-сан встал, и остановив Джованни движением руки, подошел к выходу в сад.
— Осенью он еще более прекрасен, — сказал даймё. «Мне очень жаль, что мы с вами не сможем сидеть здесь, говорить о стихах, и слышать крики перелетных гусей.
— Не отрекусь, конечно, — Джованни поднял бровь. «Иначе, зачем все это?».
— Интересно, — задумчиво проговорил Масамунэ-сан, — ведь ваш, как там его…
— Папа Римский, — вежливо подсказал Джованни.
— Да, — вздохнул даймё, — он ведь рано или поздно узнает, что я вас казнил. Вряд ли после этого он примет мое посольство.
Джованни рассмеялся, и, подойдя к даймё, тоже посмотрел на сад. «Я очень люблю это время года, — тихо сказал священник.
— В тропиках его нет, в Новом Свете, — ну, там где я жил, — тоже, а ведь золотые, рыжие, алые листья деревьев, — что может быть прекрасней? Высокое, голубое небо, звук колокола в маленьком монастыре, легкий запах дыма и вот этой лесной свежести.
— А за его святейшество вы не волнуйтесь, Масамунэ-сан, — Джованни помолчал, — кто бы ни был к тому времени папой римским, — их ведь не столько за благочестие выбирают, сколько за ум. Моя жизнь по сравнению с возможностью подружиться с вами — ну правда, совсем незначительная вещь, никто не будет за нее цепляться, поверьте».