"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Дверь сеней заскрипела, и в горницу шагнул огромный, словно медведь, одетый в невидный кафтан, рыжий мужик.
— Выдь, Михайло, — коротко велел Федор Воронцов-Вельяминов, — разговор у меня до тебя есть. Петька, ты щей хоть подогрей, я всю ночь в грязи ползал, хоша и пустые, а все равно — поем.
На заброшенном дворе, у покосившегося забора валялись кучи гнилой стружки, в тени еще лежали плоские сугробы оплывающего, ноздреватого снега.
— Так, — Федор опустился на бревно, — ты там скажи, кому надо, в Москве, что их тут как бы ни тысячи две. Поляки кишмя кишат, и татарская стража — тако же. А куда они дальше двинуться хотят — это я, Михайло, выведаю, обещаю тебе.
Юноша сел рядом, и Федор, посмотрев на упрямый очерк его подбородка, подумал:
«Двадцать четыре, а столько успел уже. Коли б не Михайло, не сидел бы сейчас Василий Иванович в Кремле, так бы и топтался под Москвой».
— Поляки его бросят, самозванца, Федор Петрович, вот помяните мое слово, — задорно сказал Скопин-Шуйский, подняв какую-то палочку, стругая ее кинжалом. «И тогда уже тут, — он повел рукой в сторону Калуги, — никого не останется, бери их голыми руками».
— Вот когда бросят, тогда и поговорим, — угрюмо заметил Федор. «А пока что гетман Жолкевский и его восемь тысяч гусар стоят под Смоленском, нас ждут. А в обозах при войске еще наемники, король Сигизмунд спит и видит, как бы своего сына Владислава на престол наш возвести».
Наверху с курлыканьем проплыли какие-то птицы, и Скопин-Шуйский вдруг сказал: «Федор Петрович, может, найдется еще жена ваша? И дочка тоже».
Федор посмотрел на полосу рассвета, что поднималась над темной полоской леса вдали, и вздохнул: «Да я их уже и отпел, Михайло, в Благовещенском монастыре, где сын мой средний — поминают их». Он махнул рукой, и Скопин-Шуйский тихо добавил: «И Михайло Никитич Татищев — тако же пропал, с той осени о нем ничего не слышно».
— Пропал, да, — пробормотал Федор и неохотно сказал: «Не ездил бы ты на Москву, Михайло, а? Я ж тебе говорил, знакомец мой, воевода в Зарайске, князь Пожарский — смелый человек, и войско у него там — хорошее. Заглянул бы туда сначала, он бы тебе охрану дал».
— Да зачем мне охрана, Федор Петрович? — удивился Скопин-Шуйский. «На Москве безопасно сейчас, доложу Василию Ивановичу, что тут, в Калуге, творится, и под Смоленск отправлюсь, — юноша расхохотался, блеснув белыми зубами, — гетман Жолкевский пожалеет, что на свет родился».
— Все готово! — Петя высунул голову из сеней. «Хлеб только черствый, не обессудьте».
— Лучше черствый, чем гнилой, — хохотнул Федор, поднимаясь, поводя мощными плечами.
«Ладно, Михайло, к Троице и мы в Москве появимся, будем вместе поляков бить».
Уже выводя своего белого жеребца из крохотной, с проваленной крышей, конюшни, Скопин-Шуйский вдруг остановился и сказал: «Вы тут осторожней, Федор Петрович, ладно? И ты, Петька, — юноши обнялись, — тако же».
Воронцов-Вельяминов перекрестил стройную фигуру всадника, и, зевая, сказал: «Пойду, посплю, ино полночи от этой Калуги добирался, гори она огнем. И вечером опять туда возвращаться».
Петя проводил глазами отца и присел на сломанную ступеньку. «Господи, — он вдруг опустил голову в руки, — ну что же делать? Она там, в Калуге, батюшка говорил же. Пойду и заберу ее, — юноша почувствовал, что краснеет. «Все равно, этот самозванец — не муж ей, не венчались они, как была вдовой, так и осталась. А мне все равно, все равно — только бы ее увидеть».
Он вспомнил еще теплую, осеннюю ночь, чуть колыхающийся полог шатра и ее шепот: «Вот так, да, Господи, пан, как хорошо!».
— А я — повенчаюсь, — твердо сказал себе Петя, поднимаясь. «Батюшка поймет, я ему объясню. И для царя Василия Ивановича это хорошо будет — коли пани Марина замуж выйдет здесь, на Москве. Так и сделаю, — Петя взглянул на двор, и улыбнулся, — утреннее, несмелое солнце освещало землю, и он увидел между сугробами свежую, молодую, еще невысокую траву.
— Весна, — он все стоял, любуясь темно-голубым, высоким небом, а потом, вернувшись в избу, отдернув пестрядинную занавеску, посмотрел на отца, — тот спал, раскинувшись на двух лавках, уткнувшись лицом в рукав армяка, и что-то измучено бормотал.
Петя перекрестил отца, и, накинув на него полушубок, вздохнув, шепнул себе: «Так тому и быть».
Ему снилась Ксения. Она лежала растрепанной, черноволосой головой на его плече, и Федор, погладив ее по тяжелым локонам, что закрывали нежную спину, вздохнув, сказал:
«Ну не плачь так, девочка. Еще год, и обвенчаемся, сама же знаешь, нельзя сейчас».
Ксения всхлипнула и пробормотала: «Так дитя жалко, Федор Петрович. Я бы к Пасхе и родила, мне ведь двадцать семь уже. Отвезли бы меня хоша куда, на Волгу, в деревню, я бы вас там с ребенком ждала. А так…, - она не закончила и тяжело вздохнула. «Может, опосля снадобья этого и я не понесу теперь».
— Понесешь, — он перевернул ее на спину и нежно поцеловал высокую, девичью грудь.
«Обещаю тебе, как обвенчаемся, так и понесешь. Ну, куда я тебя заберу, милая? — он посмотрел в темные, прозрачные глаза. «Сама же знаешь, я воюю, мало ли что случится, кто за тобой присмотрит? Потерпи еще немного».
Ксения обняла его — всем телом, сильно, не отпуская от себя, — и тихо сказала: «Ежели случится, что с вами, Федор Петрович, дак я тут останусь, в инокинях. Никого мне не надо, кроме вас, никого».
Он услышал ее задыхающийся, нежный шепот: «Я так вас люблю, так люблю!», и, улыбнувшись, прижав ее к себе, вздохнул: «Я знаю, девочка. Ничего, еще год остался, а потом я тебя увезу. За год мы поляков разобьем, я буду строить, а ты — детей пестовать. Все будет хорошо».
Ксения покорно кивнула, и, взяв ее лицо в ладони, любуясь ей, Федор подумал: «И сразу на Мурано поедем. Там песок белый, напишу ее Навзикаей, как хотел, — у края лагуны. Господи, скорей бы».
Мужчина потянулся и, не открывая глаз, подумал: «С Рождества я ее не видел, да. Долго. В Новодевичьем монастыре спокойно, вот пусть там и остается. Как вернусь на Москву, дак встретимся. А осенью следующей и венчаться можно». Федор зевнул, и, встряхнув головой, позвал: «Петька!»
В избе было пусто, сквозь щели в ставях пробивались золотистые лучи послеполуденного солнца. На столе Федор увидел кувшин с молоком, ломти черствого хлеба и грамотцу.
Вскочив, развернув ее, Федор почесал в рыжей бороде и сочно, долго выматерился. «Сказал же я ему, — мужчина стал быстро одеваться, — в Калугу ни ногой. Вот же, никогда я их не порол, а сейчас — хочется. Семнадцатый год парню, куда он лезет? Что он ростом почти с меня, и кулаки у него пудовые — дак там две тысячи головорезов у этого самозванца в стане».