"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— И дядя Джованни все это подтвердит, — добавила Марфа. «Он ведь тоже там был, и тоже — твою маму спасал. И не волнуйтесь, — она посмотрела на девушек, — дон Исаак и донья Хана, как не знали ничего, так и не узнают».
— А Хосе? — вдруг спросила Белла. «Он же сын Мендеса, бабушка, и он тоже — ничего не знает?»
Марфа встала, и, глядя на девушек, сказала: «Нет. Дядя Джованни ему не все сказал, решил, что не надо мальчику такое слышать».
— Теперь надо, — Мирьям нашла руку сестры и прижала ее к щеке. «Только, бабушка, я сама с ним поговорю, ладно?».
Женщина посмотрела на заходящее солнце в окне и поднялась с кровати, — в одной длинной, холщовой рубашке. «Белла, — попросила она, — согрей мне воды, надо помыться. Я потом схожу кое-куда, ну, когда стемнеет».
Сестра, было, открыла рот, но, поймав взгляд бабушки, кивнув головой, — выскользнула в коридор.
— Я Беллу завтра в Гаагу отвезу, — Марфа обняла племянницу, — и к празднику вашему вернемся. Помни, — она поцеловала белую, мягкую щеку, — твой муж все поймет.
Мирьям вдруг присела на кровать, и, сцепив длинные пальцы, сказала: «Тетя, а ведь Хосе — ему очень тяжело будет, ну, о Мендесе узнать».
— То сын, а то отец, — проворчала Марфа, убираясь. «Знает же Хосе, что Мендес и его мать вместе жили — знает. Вот и это тоже, — она приостановилась с платьем Мирьям в руках, — узнает. Хочешь, я ему скажу?
— Нет, — Мирьям взяла платье и разложила его на кровати, — я сама, тетя. Я смогу.
Марфа открыла окно пошире, впустив в комнату свежий, вечерний воздух и замерла — дождь прекратился, по Зингелю медленно плыла какая-то лодка, и она увидела, как, с порога дома Кардозо, машет ей рукой донья Хана.
— Уже лучше, — крикнула Марфа. «Завтра на вызовы пойдет!»
Она обернулась на племянницу, что, опустив ноги в медный таз с теплой водой, аккуратно, серебряными маленькими ножницами, подстригала ногти, и твердо повторила: «Уже лучше».
Мирьям оглядела выскобленную кухню, и, взяв плетеную корзину, стала складывать в нее фаянсовые тарелки. «Так, — подумала она, — еще стеклянную посуду сходить, окунуть, а серебро — прокипятить. И донье Хане надо помочь, хоть на празднике нас всего шестеро будет, а все равно — не надо ей самой на кухне стоять».
Она, было, подхватила корзину, но услышала в открытые ставни кухни веселый, знакомый голос с канала: «Вот тут и швартуйтесь, да, сейчас разгружать будем!»
Женщина опустила тарелки, и, глубоко вздохнув, спрятав под чепец не прикрытые по-домашнему волосы, — вышла на крыльцо.
Он выскочил на поросший нежной, молодой травой берег Зингеля, и, взбежав наверх, взяв ее руки в свои, наклонившись, — прижался к ним губами.
— Дома, — подумал Хосе. «От нее свежестью пахнет. Счастье мое, девочка моя, как я по ней скучал. Все, больше никуда и никогда один не уеду — буду брать ее с собой, и детей тоже. Как я ее люблю, как люблю».
Он поднял темные глаза и рассмеялся: «Не надо плакать, все, все, я тут, я с тобой. Смотри, — он потянулся, и стер слезу со щеки, — я привез нам новых книг, и тебе — инструменты хорошие, зеркала, кюретки, ножи…
Мирьям все стояла, глядя на него, а потом, взяла мужа за руку: «Хосе, мне тебе надо что-то сказать. Пойдем».
— Хорошо, — хмыкнул он, и, увидев ее побледневшее лицо, обеспокоенно подумал: «Да что случилось? Я ее осматривал перед отъездом, и бабушку с дедушкой тоже, все здоровы был. Пациентка умерла, или ребенок? У нее умирали уже, ну, что тут делать, мы же не всесильны. Или, — он даже приостановился на мгновение, — папа? Нет, нет, только не это, Анита с Пьетро еще маленькие совсем. Но Мирьям бы мне написала…»
Мирьям закрыла дверь опочивальни и тяжело, глубоко вздохнула, посмотрев на мужа:
«Похудел. Ну конечно, он хоть и хорошо готовит, да времени у него там не было, ел кое-как».
— Иди-ка сюда, — решительно сказал Хосе, потянув ее к большому креслу. Он усадил жену к себе на колени, и, поцеловав, велел: «Рассказывай».
Он слушал, а потом, прервав ее, сбросив чепец с головы, прижал к своему плечу. «Тебе надо со мной развестись, — услышал он сдавленный всхлип. «После такого. Ты не волнуйся, я уеду».
— Редкостная глупость, — коротко ответил Хосе, слыша, как стучит ее сердце — коротко, прерывисто.
— Но раввины говорят, — она вытерла нос о его камзол. «Что нельзя… А я не могла, не могла иначе, бабушка и дедушка не пережили бы…
— Я знаю, что говорят раввины, — терпеливо сказал он. — Я четыре года учился. А еще я знаю, что никто за меня не будет решать — что мне делать, и как поступать. Это дело только моей совести, Мирьям.
Хосе посмотрел на закрытую дверь и вдруг похолодел.
— Папа! — услышал он далекий, детский голос. Маленькие кулачки отчаянно стучали в прочную, толстую дверь. — Папа! — Ребенок кричал, а потом, устав, всхлипывая, свернулся в клубочек на дощатом полу.
Хосе почувствовал мягкую, ласковую ладонь на своем лбу, и откуда-то издалека донесся нежный голос: «Пойдем, сыночек. Возьми немножко игрушек, и пойдем».
Мирьям оторвала лицо от его плеча и неслышно спросила: «Ты плачешь? Что, что такое?»
— Я вспомнил, — Хосе все смотрел на дверь. — Он нас выгнал из дома, с мамой. Сказал, чтобы мы уходили, а сам заперся. Я так кричал, так просил его выйти…
— А потом, — мужчина помолчал, — нам некуда было деться, и мы ночевали в поле, на окраине города. Я ходил и подбирал отбросы, — чтобы мама поела, она ведь носила дитя, — а мама их мне отдавала, я ведь был голоден… Так что, — он едва слышно выругался сквозь зубы, — правильно твой отец сделал, что его убил, я должен быть благодарен.
В наступившем молчании было слышно, как ветер шелестит листьями деревьев на канале.
— Я его сын, — вдруг сказал Хосе. — Мирьям, почему, почему так? Значит, и я тоже — могу быть таким?