"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Черные, длинные косы упали на спину. Мужчина отхлебнул из фляги, возвышаясь над ней, и Марина почувствовала, как дрожат у нее руки.
Федор наклонился, и, взяв ее сильными пальцами за подбородок, приказал: «Пей». Она подчинилась, и, ощутив, как водка обжигает горло, закашлялась. Он почти нежно распустил ей косы, и стал медленно расстегивать маленькие пуговицы на опашене. Ее кожа, — тонкая, белая, — обжигала, как огонь.
Марина потянулась, и, прижавшись губами к его руке, зарыдала: «Спасибо, спасибо вам!»
— Встань, — велел он, раздевая ее, задирая вверх рубашку. Она широко расставила ноги и почувствовала рукоять плети, что ласкала ее — медленно, настойчиво. «Теперь ртом, — усмехнулся он, слыша ее стон. «Иди сюда». Она подползла на коленях к лавке и покорно развела губы.
— Попробовала? — Федор хлестнул женщину по щеке. «Ну, так ты сейчас до утра ног не сомкнешь, поняла?»
Она только мелко, часто закивала, и глаза ее расширились. Федор посмотрел вниз и рассмеялся, прижимая ее голову к себе: «Глубже, пани Марина. Вот так, — он с удовольствием услышал сдавленный кашель. «И медленно, медленно, я сказал! Ну ничего, — мужчина откинулся к бревенчатой стене и закрыл глаза, — до рассвета я вас научу — как надо».
Потом он развернул ее к себе спиной, и, полюбовавшись стройными ногами, подняв плеть, подумал: «Вот так бы и написать ее, с распущенными волосами, обнаженную». Она закричала, раздвигая ноги, яростно скребя ногтями по грязному полу, мотая головой.
— Это только начало, — рассмеялся Федор, резко рванув ее за волосы, вцепившись зубами в стройную шею. Он вдохнул запах мускуса и шепнул ей на ухо: «А ну не двигайся!». Он загнал в нее рукоять плети и добавил: «Вот, пани Марина, так и будет. А теперь, — Федор подвигал рукой и она зарыдала, — теперь я вами как следует, натешусь».
Она потеряла счет времени, крича, плача от счастья, и вдруг ощутила спиной неровные доски пола. «А теперь так, — приказал Федор, кладя ее ноги себе на плечи, накрывая ее своим телом. «Да, да, пожалуйста, — покорно шепнула она, — делайте со мной все, что хотите, я вся ваша, вся, пан Теодор!
— Знаю, — мужчина взял ее длинными, сильными пальцами за горло. Марина задергалась, что-то неразборчиво крича, и Федор едва не добавил: «Знаю, Лизавета».
— С Ксенией не так, — потом подумал он, ставя женщину лицом к стене, замахиваясь плетью.
Она вздрогнула, и Федор, посмотрев на красные, вздувшиеся следы от ударов на ее спине, лаская ее грудь, рассмеялся: «Задницу подставляй, ты такого еще никогда не пробовала, сучка».
Она едва не сомлела, тяжело, дыша. Потом, лежа под ним, целуя его руки, она сказала:
«Еще, еще, пожалуйста!»
— Сколько угодно, — Федор опрокинул ее на спину, и Марина, разметав волосы по полу, отдаваясь ему, ощутила внутри себя горячий, бесконечный, поток. Мужчина на мгновение остановился и, целуя, кусая ее губы, хохотнул: «Сие, пани Марина, мне продолжать, никогда не мешало. А ну на колени, сейчас будете делать то, что мне нравится — и долго».
Она подчинилась, не стирая слез с лица, что-то счастливо, неразборчиво бормоча.
В щели между ставнями уже пробивался тусклый рассвет. Федор с сожалением подумал:
«Пора», и, прижимая женщину к лавке, не давая ей пошевелиться, опустил руку вниз.
Марина сжала пальцы, цепляясь за края лавки, обессилено закрыв глаза, разомкнув распухшие, искусанные губы. Он услышал слабый стон, и улыбнулся про себя: «Ну, еще раз, а потом, и, правда, идти надо».
Потом он одевался, а Марина, обнаженная, плачущая, цеплялась за его ноги: «Пан Теодор, пожалуйста, возьмите меня с собой, я вам слугой буду, рабой, — кем хотите! Пожалуйста!»
— Не бывать этому, — коротко ответил он. «Прощайте, пани Марина».
Дверь хлопнула, и женщина, набросив на себя сарафан, босиком выбежала вслед за ним — в осевший, ноздреватый снег лесной опушки. «Пан Теодор, — крикнула она, переступая ногами в ледяной воде лужи, — пан Теодор, пожалуйста!»
Он, молча, не оборачиваясь, уходил. Наверху, в кроне сосны, запела какая-то ранняя птица, и Марина, плача, кусая пальцы, еще хранящие его запах, рухнула лицом в холодную, стылую весеннюю грязь.
Часть одиннадцатая
Москва, июль 1610 года
В чистой, играющей серебром, быстрой реке, в прозрачной воде толкались крупные рыбины.
Высокий, широкоплечий подросток в потрепанной, валяной шапке, ловко подсек одну, и выбросил на берег.
— Хватит, пожалуй, — пробормотал он, оглядывая расстеленный по земле армяк, где уже лежали три форели.
— Я все узнала, — раздался сзади звонкий голос. Изящная, словно куколка, девчонка, стояла, почесывая одной босой ножкой другую. Она оправила синий, бедный, но аккуратный сарафан, и, встряхнув толстой, рыже-каштановой косой, зачастила:
— Слобода называется Потылиха, а эта река Сетунь, надо идти вниз по ее течению, она в Москву впадает, там переправимся на другой берег, к Новодевичьему монастырю, а там и до Кремля недолго. А в Кремле мой отец, — девчонка помолчала и добавила «Наверное».
Она протянула подростку туесок и сказала: «Ягод я собрала, орехов — тако же. Ты поешь, Элияху».
— Илья, — хмуро сказал подросток. «Вот же и упрямая ты, Марья».
— Да тут нет никого, — Марья вздернула каштановую бровь. «Мне так больше нравится просто.
Я пойду, маму разбужу, и в костер дров подброшу. Приходи потом».
Элияху Горовиц посмотрел ей вслед и пробормотал: «Нет, лучше десять младших братьев, чем одна младшая сестра».
Костер едва тлел. Марья, опустившись на колени, достала из-под сарафана кинжал, и, настругав сухих щепок от бревна, подбросила их в огонь.
Девочка срезала несколько веток с куста, и, сняв с них кору, опустила в маленький ручеек, что журчал рядом. «Это для рыбы, — пробормотала она, и, посмотрев на мать, вздохнула. Та лежала на боку, открыв пустые, синие глаза, смотря куда-то вдаль.