"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Немного, — Элияху выпил залпом и рассмеялся. «Как мы в Смоленске жили, я там подручным у лекаря был, на рынке городском. Зуб вырвать могу, рану почистить и зашить, лубок наложить.
— Ты иди, Илюха, отдыхай тоже, — велел Гриша. «Отец мой, что всем этим владеет, — парень обвел рукой кабак, — по делам уехал, опосля завтра и вернуться должен. Там решим, куда вас пристроить».
— Да я бы помог, — запротестовал Элияху, увидев, как парень берется за мешок с опилками.
— Иди, иди, — Гриша добродушно подтолкнул его к лестнице, подумав: «Вот и хорошо. Люди с дела, бывает, все в крови являются, а в бани идти, али еще куда, — опасно, лучше у нас, тут в подполе отлежаться. Парень-то, видно, хороший, не продаст».
Элияху прошел по узкому коридору, — со всех сторон был слышен храп, кто-то, просыпаясь, уже зевал, в одной из каморок был слышен плеск воды, и, отдернув занавеску, увидел Марью.
Девочка сидела, жуя пирог, держа мать за руку. Она вскинула синие глаза и шепотом сказала: «Спит. Ну что там?»
Элияху устроился рядом, и Марья подвинула к нему глиняную тарелку: «Ты с рыбой не будешь, я тебе с капустой оставила и с луком зеленым. А что с глазом?»
— Подрался, — подросток махнул рукой и, откусив от сочного, румяного пирога, запив квасом, понял — как он проголодался. «Усадьбу отца твоего я нашел, улица Воздвиженка называется, — он прожевал и добавил, — только там пусто, заперто, даже спросить не у кого. А на площади Красной я слышал, что он, мол, под Смоленском, ну, с войском».
— Я тут никому не говорила, ну, про отца, — Марья покосилась на Лизу. «И кинжал не показывала».
— Молодец, — похвалил ее Элияху, и, подумав, добавил: «Дай-ка его мне. Так, на всякий случай».
Марья вздохнула, и, отвернувшись, приподняв подол сарафана, — протянула ему клинок.
«Потом верну, — подросток погладил ее по голове, и сказал: «Сейчас дождемся этого Никифора Григорьевича, который тут всем владеет, и спросим у него — может, хоть он знает, где твой отец. Ну, или братья».
— Хорошо, — Марья широко, отчаянно зевнула, и, привалившись к его боку, сонно сказала:
«Смотри, в окне, какие тут звезды крупные».
Элияху нашел глазами кувшин с водой и велел: «Давай-ка умываться, и спать, поздно уже».
Девочка быстро задремала, устроив голову у него на коленях, а Элияху, слушая журчание ручья, шелест листьев на деревьях, голоса, что доносились снизу — и сам заснул, привалившись к стене, укрывшись армяком.
Он и не пошевелился, когда женщина, спавшая на противоположной лавке, приподняла голову, и, озираясь, встала. Лиза вышла из комнаты, — тихо, легко, будто кошка, и, посмотрев пустыми глазами на сумрачный, узкий коридор, — стала медленно спускаться вниз.
Татищев оглянулся, и, осторожно нажав на заднюю дверь, склонив голову, — шагнул внутрь. В боковой светелке горела единая свеча, из кабака доносились громкие, пьяные голоса и какая-то песня.
— А где Никифор Григорьевич? — спросил он у старухи, что сидя у свечи, прилепленной к деревянному столу, раскладывала столбиками монеты — серебряные и медные.
— Не будет его до опосля завтра, — коротко ответила та, не поднимая головы. «А Гриша на деле, в Замоскворечье, подождете?»
— Девка нужна, — коротко сказал Татищев, со значением повертев в руках золотой перстень.
«Утром верну».
Глаза старухи чуть блеснули, и она, усмехнувшись, кивнула головой в темноту: «Дак новенькую возьми, блаженная она, безъязыкая. А баба красивая. Дети при ней, те спят уже, умаялись».
Татищев взял свечу, — старуха что-то пробормотала, — и оглядел маленькую, изящную, синеглазую женщину, что сидела на лавке. Из-под скромного платка были видны каштановые косы. Мужчина поморщился: «Нет уж, ты лучше эту, Василису разбуди, ну, черноволосую, что я в прошлый раз брал».
Старуха со значением посмотрела на перстень и потерла нос: «Четырнадцати годов девка, сие дороже будет стоить, сами знаете».
— Иди, иди, я тут ждать буду, — коротко велел Татищев, и старуха, вздохнув, поднявшись, взяла блаженную за руку: «Пойдем, к чадам тебя отведу. И не шныряй тут более, еще кто не разберется, испортит тебя, потом и денег не заработаешь».
Блаженная повиновалась, и старуха, проходя мимо Татищева, нажала на какой-то выступ в стене — невидимая дверь поддалась, из подпола пахнуло сыростью и мужчина, держа в руках свечу, подумал: «Что там Федор Петрович говорил? Со времен царя Ивана Васильевича тут ход этот вырыт? И прямо к Неглинке ведет, а там, в Кутафье башне, еще один — в кремлевские подвалы, тот Алевиз Фрязин строил.
Ну, да там столько тайников всяких, в Кремле, что вовек не разобраться. Надо бы, кстати, либерею царя Ивана перепрятать, самозванец ее не нашел, и полякам она не надобна, а то еще с собой захватят, когда побегут из Москвы».
Запахло какими-то цветами, и высокая, стройная девушка, зевнув, на ходу заплетая, вороные косы, весело сказала: «Я только просыпаться собралась, а тут вы!»
Татищев поднял свечу, и, пропустив девушку вперед, стал спускаться по склизким, крутым ступенькам в бездонную тьму подземелья.
Элияху почувствовал, как кто-то трясет его за плечо, и, приоткрыв глаза, зевнул: «Что такое?» В светелке было прохладно, в раскрытом окне было видно серое, предрассветное небо. Марья спокойно сопела под армяком, Лиза, — Элияху бросил взгляд на лавку поодаль, — лежала на боку, закрыв глаза.
Гриша наклонился над ним, держа в руках оплывшую свечу, и коротко велел: «Пойдем!».
Подросток натянул сапоги и, спустившись вниз — в зале уже было прибрано, с кухни пахло пекущимися пирогами, — увидел открытую дверь подпола.
— Сюда, — позвал его Гриша, спускаясь вниз. В полутьме, на какой-то бочке, сидел маленький, крепкий, матерящийся сквозь зубы парень. При свече пятна крови на дощатом полу казались черными.
— Руку убери, — велел Элияху, опускаясь на колени, принимая от Гриши свечу. «Чем это его так? — хмыкнул он, осмотрев рану.
— Кинжалом, — хмуро отозвался Гриша. «Уходили уже, и тут хозяин амбаров возьми да и проснись. С этой смутой теперь мало кто по городу без оружия ходит, тем более, ночью».