"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Татищев посмотрел на обеспокоенное лицо Милославского и рассмеялся: «Дельце там у меня одно осталось, а потом я — сразу в Нижний Новгород, Воронцовым-Вельяминовым займусь, как и обещал. Ну, — он пожал Мстиславскому руку, — как Владислава венчать на царство будут, дак и встретимся, бояре.
— А как вы в Кремль-то пройдете, Михайло Никитович? — озабоченно спросил его Салтыков.
«Там вон, толпа такая, камни уже кидают. Наемники, что в Кремле, неровен, час, стрелять начнут».
Татищев легко улыбнулся: «Наемники людям Ляпунова ворота откроют, — он подмигнул и похлопал по своему карману, — а как я пройду? Да уж как-нибудь, — он поднял бровь, и, затворив за собой дверь, легко сбежал по прогнившим ступеням крыльца вниз, во двор.
В низком, вызолоченном коридоре было тихо. Татищев прислушался и, оглянувшись, толкнув маленькую, вровень со стеной, дверь — оказался в темных сенях. Из-за стены доносился томный девичий смех и размеренный скрип кровати.
Он постучал — три раза, коротко, и, прислонившись к стене, стал ждать. Василиса высунула в сени растрепанную голову и спросила: «Что, уже?»
— Скоро к утрене звонить будут, — хмуро сказал Татищев. "Подожди меня тут». Девушка кивнула, и, вскоре, накинув сарафан, чуть позевывая, вышла в сени.
Татищев, наклонив голову, шагнул в опочивальню, и окинул взглядом пышные, сбитые подушки и шелковые простыни, свисавшие на пол, устланный толстым персидским ковром.
— Огонь-девка, — благодушно сказал Шуйский, потягиваясь, забросив руки за голову. «А что там кричат, Михайло Никитович?», — он кивнул в сторону закрытых ставень.
— Так, — улыбнулся Татищев, — народ ждет вестей из-под Смоленска, волнуется. Ничего страшного, Василий Иванович, — он почувствовал тяжелый запах пота и вина, и заставил себя не морщиться.
— А, — махнул рукой Шуйский, — ну да я посплю еще.
Татищев земно поклонился, и, закрыв дверь, угрюмо взглянув на девушку, велел: «Пошли, и скажи там всем, чтобы по городу сегодня не болтались, опасно это».
Василиса, на ходу заплетая косы, вдруг рассмеялась: «Который раз меня к нему водите, а сами не хотите? Будто и не мужик вы».
— Молчала бы, — оборвал ее Татищев, снимая со стены коридора факел, открывая неприметную дверь. Он пропустил Василису вперед и подумал:
— Как Федор Петрович на престол взойдет, тогда и женюсь. Сейчас-то не стоит делать сего, вон, в смуте кто только близких людей не потерял. Господи, скорей бы тут все успокоилось.
А все почему — потому что Борису Федоровичу уж очень на трон царей московских сесть хотелось. Так хотелось, что из-за этого он грех на душу взял, невинного ребенка смерти предал.
— Видит Бог, — он внезапно перекрестился, — я бы на такое никогда не пошел. Да и вообще — ну какой из меня, али Милославского царь? А с Федором Петровичем Москва совсем другой станет, он человек умный. Флот начнем строить, мануфактуры закладывать, может, и выход к морю еще один отвоюем. Да хоша бы улицы замостить, и то хорошо было бы.
Он чуть не рассмеялся вслух и сердито сказал Василисе: «Ну, давай быстрее, у меня дела еще есть».
Марья посадила мать на лавку, и, поставив перед ней тарелку с окрошкой на квасе, дав в руки ложку, велела: «Ешь».
Лиза послушно поднесла ложку к губам, и, девочка дернула Элияху за рукав кафтана: «Ты тоже ешь, это я готовила, я, как проснулась, на кухню пошла помогать. И рассказывай».
— Очень вкусно, — похвалил подросток. «Ну что рассказывать, — он взял большой ломоть свежего, мягкого ржаного хлеба, — бросил пару камней и ушел оттуда. Там уже из мушкетов стали палить, не дурак я, чтобы под выстрелами стоять, у меня, — подросток внезапно, нежно улыбнулся, — вы обе на руках, мне за вами присматривать надо».
Марья оглянулась на мать, что сидела над полупустой тарелкой, и, вздохнув, потормошив ее, сказала: «Ешь еще!»
Лиза повиновалась, а девочка, осмотрев кафтан Элияху, строго сказала: «Ты вот что. Я на кухне спросила, тут раз в неделю стирают, как раз сегодня. Посидишь пока в светелке нашей, сейчас тепло, рубаха и шаровары быстро высохнут. А потом я нашу с ней, — девочка кивнула на мать, — одежу постираю.
Элияху только успел кивнуть, как с порога раздался смешливый голос: «Никак, у нас постояльцы новые?»
Невысокий, легкий мужичок шагнул в зал, и, прищурив карие, быстрые глаза, оглядев вскочившего с лавки подростка, сказал: «Видел я, как ты Егорку заштопал. Ровненько, аж залюбовался».
— Кого ты там штопал? — шепотом спросила Марья.
— Потом, — отмахнулся Элияху и посмотрев на полуседую бороду мужчины, вежливо сказал:
«Судаков я, Илья Никитич, из Смоленска. А сие моя мать, Лизавета, блаженная она, и сестра — Марья».
Мужик пожал ему руку и, зорко взглянув на стол, ответил: «А я — Никифор Григорьевич, хозяин всего этого, — он обвел рукой зал. Глаза мужчины остановились на бесстрастном лице Лизы, — она сидела, уставившись куда-то вдаль, — и Никифор Григорьевич присвистнул: «Вот оно как, значит. Ну, что сие мать твоя, это ты, Илья Никитич, брешешь. Тако же и девочка тебе не сестра».
Элияху покраснел и твердо сказал: «Правду говорю».
— Гриша! — неожиданно громовым голосом крикнул Никифор Григорьевич. Парень отдернул занавеску, и отец приказал: «Принеси из моей горницы ту шкатулку, что Федор Петрович оставил».
Марья сидела, молча, притихнув, держа Лизу за руку, исподлобья смотря на мужчину.
Никифор Григорьевич поставил на стол простой, деревянный, с медными накладками ларец, и, порывшись в нем, достав кипу пожелтевшей бумаги, стал раскладывать на столе листы.
Марья ахнула и потянулась за одним из рисунков. Маленькая, пухлая девочка в сарафане стояла, засунув пальчик в рот, держа за ногу тряпичную куклу. Она все смотрела на чуть стершиеся линии, а потом, подняв глаза, подтащила к себе еще один лист. Женщина в большом берете с перьями, лукаво улыбалась, глядя через плечо, подняв бровь.
— Мама! — потрясенно сказала Марья. «Это же мама! А это я — она указала на девочку, — только маленькая еще. Я эту куклу помню, немножко».
— Сие твой отец рисовал, — Никифор Григорьевич погладил ее по голове, — как во времена самозванца у меня прятался. Каждый день, бывало. Ну, а как воевать уехал, — дак оставил.