"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Никифор Григорьевич остановился у занавески, и, услышав ласковый голос, подумал:
«Господи, бедные. И Федора Петровича как жалко, он совсем молодой еще, сорока не было, а Пете — семнадцать. Что же эта смута с нами сделала, вон, вся страна в разоре лежит, то поляки, то шведы, то самозванцы какие-то? При Борисе Федоровиче хоть и головы рубили, направо и налево, а все ж больше порядка было, хотя нам, конечно, — мужчина чуть усмехнулся, — сия смута только на руку. Эх, приехал бы Михайло Данилович, вот он быстро бы тут порядок навел».
Никифор Григорьевич осторожно покашлял и сказал, не отдергивая занавески: «Михайло Никтитич велел передать, что завтра на рассвете вас разбудит, он вместе с возком приедет.
Так что спите спокойно».
— Хорошо, — отозвалась Марья и мужчина вздохнул: «Господи, бедное дитя, и мать умом тронулась, и отца с братом потеряла. Пошлю Гришу в Крестовоздвиженский монастырь, с деньгами, пущай Федора Петровича и Петю поминают, души-то их устроить надо».
Он еще раз перекрестился, и, неслышно ступая, пошел к себе в горницу.
Над рекой едва виделись лучи восходящего солнца, когда невидный возок остановился на чисто выметенном, выходящем на Чертольскую улицу, дворе кабака. Татищев спрыгнул с коня, и велел вознице — такому же неприметному, невысокому мужчине: «Жди!», провел пальцами по рукояти кинжала.
— А Василий Иванович, — усмехнулся он про себя, — уже и в усадьбе своей городской, под охраной, пострижения ждет. Что он там кричал? Предатели, обманщики, головы вам отрубить? Поздно, поздно. Из лагеря самозванца Сапега гонца прислал — все поляки, кои под его командой, Владиславу присягнут. Вот и славно. Мы потом их всех одним махом из Москвы выбьем, далеко покатятся, пожалеют, что сюда сунулись. Мальчишку жалко, конечно, тако же и Лизавету Петровну, но чего ради страны не сделаешь? Потом мне спасибо скажут, как мир и покой тут воцарится.
Он неслышно приоткрыл дверь кабака и стал подниматься наверх.
Отдернув занавеску, Татищев несколько мгновений всматривался в лица спящих, а потом, быстрым движением скомкав лежавший на лавке ручник, прижав его ко рту парня — ударил его кинжалом в живот. Тот едва слышно захрипел, и мужчина, затолкав холст подальше, вынув клинок — вытер его о простыню.
— И руки почти не испачкал, — подумал он, не обращая внимания на приглушенные стоны мальчишки. Татищев поднял крепко спящую Марью — та даже не пошевелилась, только пробормотала что-то, и застыл — Лиза лежала на лавке, с открытыми глазами, смотря на пятно крови, что расплывалось на потрепанном одеяле.
— Пойдем, — Татищев подал ей руку. Она послушно встала и замерла. Мужчина вздохнул, и, оглянувшись на парня — у того уже посинели губы, однако он упрямо хрипел что-то, — велел:
«Иди!»
Он вздрогнул — рука женщины была холодной, ровно лед. На дворе Татищев усадил ее в возок, и, пристроив на сиденье спящую Марью, сказал: «Держи!»
Лиза послушно положила руку на плечи дочери. Мужчина вскочил в седло, и приказал вознице: «А теперь — гони что есть духу!»
Возок вывернул на еще спящую Чертольскую улицу, и, в облаках пыли, распугивая дремлющих на дороге бродячих псов, полетел вдоль реки на север.
Мальчишки, придерживая лотки с пирогами, врассыпную дунули из ворот кабака — вниз по Чертольской улице, на Красную площадь, и к наплавному мосту, что вел в Замоскворечье, направо — к слободам и Новодевичьему монастырю, вверх по ручью — к Неглинке, и Воздвиженке.
— А вот смотрите, батюшка, — сказал задумчиво Гриша, глядя им вслед, — нам же все равно, кто в Кремле сидит. Хоша царь, хоша самозванец, хоша поляки, али шведы — пироги-то всегда народ покупает, тако же и кошельки люди носят, в амбарах товар лежит, а в подполах, али тайниках — золото.
— Так-то оно так, — Никифор Григорьевич потрепал сына по затылку, — однако же, Гриша, Данило Волк покойный, знаешь, как мне говорил: «Следите за порядком, коли не будет его, дак и у нас скоро работы не станет». Это ты молодой еще, думаешь, — у пары поляков кошельки срезал, и гулять можно, а для нашего дела важно, чтобы страна процветала, чтобы торговля была, а то откуда у людей деньги появятся?
Гриша вздохнул, и, засунув руки в карманы кафтана, вдруг хмыкнул: «Ловко вы это с возком догадались, батюшка».
— Да что тут догадываться, — удивился Никифор Григорьевич, — зашел в кабак один человек, вышло — двое. Хорошо, что я с утра пораньше проснулся, не успели следы затоптать. А Марью он на руках нес, понятное дело.
— Вот же сука, — пробормотал Гриша, — и зачем сие ему надо было?
— А о сем, боюсь я, мы уже никогда не узнаем, — вздохнул Никифор Григорьевич. «Видишь, как, Гриша — были Воронцовы-Вельяминовы, и не осталось их — Степа, коли жив, останется, наверняка в монахи пойдет. Шуйского вон, — мужчина усмехнулся, — насильно в Чудовом монастыре постригли, не хотел сам обеты говорить.
— Слухи ходят, — Гриша подставил лицо жаркому, июльскому солнцу, — что как поляки сюда придут, дак они всех Шуйских к себе отправят, ну, в Польшу. От греха подальше.
— Как поляки сюда придут, — усмехнулся Никифор Григорьевич, — Илюха и оправится уже, зря я, что ли этому лекарю-немцу золотом плачу. У него ж польский, как родной, сей парень нам ой как пригодится.
— Полвершка — удивленно протянул Гриша. «На полвершка этот Татищев промахнулся, батюшка, — подросток раздвинул пальцы и присвистнул. «А так — прямо бы в печенку Илюхе угодил, и он бы кровью истек».
— Ладно, — строго велел Никифор Григорьевич, — заболтались мы с тобой, иди в кладовые, там ребята ночью принесли кое-чего, займись.
Он посмотрел вслед сыну и вздохнул:
— Да, полвершка. А вот Дарье моей как раз ровно в печенку и ударили. Говорил я ей — пьяной за нож не хватайся, не лезь в драку. Горячая баба, была, конечно, хорошо, что Гриша в меня — тихий да разумный. А он мать и не помнит, два годика ему было, — мужчина перекрестился и услышал из окошка, что было распахнуто в башенке, нежный, девичий голос: «Проснулся он, Никифор Григорьевич!»