"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
В маленькой, чистой светелке приятно пахло травами. Никифор Григорьевич присел на широкую лавку и, кивнул девушке: «Ты выдь, Василиса, займись там, девки белье полощут.
Я тебя позову потом».
Высокая, черноволосая девушка в синем сарафане поклонилась и выскользнула за дверь.
Никифор Григорьевич посмотрел в серые, большие, обрамленные длинными, темными ресницами глаза и улыбнулся: «Ну, Илюха, теперь лежи, отдыхай, Василиса за тобой ухаживать будет, а лекарь сказал, что опасности нет более. Парень ты молодой, здоровый, ешь, как следует и все будет хорошо».
На бледных щеках появился чуть заметный румянец и Элияху, погладив пальцами золотую рысь на рукояти кинжала, грустно сказал: «Клинок ведь у меня под рукой был, Никифор Григорьевич, ну как я не проснулся? Не прощу себе».
— То бывает, ты себя не вини, — мужчина потрепал его по плечу. «И вот еще что, — Никифор Григорьевич на мгновение замялся, — лекарь мне сказал кое-что, но ты не бойся, у нас тут, сам понимаешь, люди не болтливые».
Элияху покраснел еще сильнее и сказал: «Я из Смоленска».
— А кто спорит? — полуседая бровь взлетела вверх. «Из Смоленска, конечно, Судаков Илья Никитич, всем нам известен».
Подросток слабо улыбнулся и спросил: «А что колокола-то звонят, Никифор Григорьевич, или праздник какой?»
— Праздник, — мужчина тихо выматерился. «Князь Милославский и Боярская дума навстречу гетману Жолкевскому поехали, договор с ним подписывать. Теперь у нас польский царь будет, Владислав, сын вашего Сигизмунда».
— Я их найду, — Элияху лежал на спине, глядя в низкий, дощатый потолок светелки. «Как встану, так и найду, Никифор Григорьевич. И Татищева этого — тоже. Мне Марье надо кинжал ее вернуть, я ведь обещал.
— Найдешь, конечно, — твердо ответил мужчина. «Ежели хочешь, я Василисе велю тебе рисунки Федора Петровича принести, хоша посмотришь, пока лежишь. Эту галерею, — Никифор Григорьевич указал за окно, — он ведь мне строил, ни у кого на Москве такой нет. И башня есть семиверхая в Белом городе — тако же по его чертежам сделана, упокой Господь его душу».
— Спасибо, — Элияху быстро пожал ему руку и Никифор Григорьевич подумал: «Оправится.
Вон, какие пальцы сильные. Оправится мальчик».
У нее был ловкие, нежные руки, и Элияху изо всех сил старался не смотреть в ее сторону — оттуда пахло цветами — сладкими, кружащими голову.
— Вот и все, — девушка внезапно, лукаво улыбнулась. «Я смотрю, кое с чем у тебя уже все в порядке».
Подросток отчаянно покраснел и, что-то пробурчав, натянул на себя холщовую простыню — повыше.
— Ежели помощь потребуется — алые, полные губы чуть приоткрылись, — зови, Илья Никитич.
Я так все сделаю, что тебе и пошевелиться не придется, — она едва слышно рассмеялась и подмигнула ему.
— Спасибо, — сцепив зубы, ответил Элияху, — не сейчас. Дай мне ту шкатулку, пожалуйста.
Она чуть вздохнула, и, поставив ларец на лавку, вышла, унося грязные тряпки.
Подросток посмотрел на рисунок женщины в берете с перьями — Лиза смотрела на него через плечо, ласково, нежно, будто хотела что-то сказать. Элияху помедлил, и, собрав силы, взглянул на следующий лист — уже пожелтевший.
Маленькая, пухлая девочка стояла, держа за ногу куклу, засунув пальчик в рот, вскинув серьезные глаза.
— Я обещал, — Элияху нашел пальцами кинжал и сжал его рукоять, — я ведь обещал. Ты не бойся, Марья, — сказал он ласково девочке, — я тебя найду.
Он закрыл глаза и откинулся на холщовую подушку, слушая веселый, заливистый звон московских колоколов — от Чертольской улицы до Воздвиженки, от Новодевичьего монастыря до Китай-города, — плыл он над городом, над площадями, слободами, избами, — плыл, и терялся где-то вдалеке, над рекой, там, где уже громоздились на горизонте тяжелые, набухшие летней грозой тучи.
Интерлюдия
Амстердам, декабрь 1610 года
Над шпилями Аудекерк кружились чайки. Высокая девушка в собольей шапке и бархатном платье, в короткой шубке медленно, осторожно кружилась на коньках по замерзшему Зингелю.
— У тебя очень хорошо получается, — одобрительно сказала Мирьям, перегнувшись через перила моста.
— У тебя все равно лучше, — пробормотала Белла и, выписав восьмерку, наклонила голову:
«Не плачет он?»
Мирьям посмотрела на открытую дверь дома и улыбнулась: «Не плачет. А что у меня хорошо получается — так я тут почти всю жизнь живу, меня папа на коньки поставил, как мне три года было».
— И папа катался? — удивленно спросила сестра, и, присев на заснеженный берег, стала снимать коньки, привязанные кожаными шнурками к подошвам ее сапожек.
— А как же, — Мирьям рассмеялась. «И очень хорошо, ну, да он моряк был, они все отменно катаются. А ты где научилась? — она спустилась вниз и подала руку Белле.
— У нас тоже зима суровая, у дяди Джованни в усадьбе есть пруд маленький, он замерз, ну, мы с Тео и Анитой и попросили, чтобы нам из Лондона коньки привезли, — Белла зашла вслед за сестрой в дом, и, снимая шубку, наклонилась над колыбелью, в которой спал младенец, плотно укрытый меховым одеялом.
— Не холодно ему? — озабоченно спросила Белла, закрывая дверь.
— Да он весь закутан, — Мирьям сняла перчатки, и, пройдя в жарко натопленную кухню, уперев руки в бока, сказала: «Донья Хана мне запретила даже помогать ей, они там, — женщина махнула головой в сторону канала, — второй день с женщинами готовят. Пять десятков человек завтра на обрезание придет, шутка ли. А донья Хана мне велела лежать и кормить».
— А ты не лежишь, — строго отозвалась сестра. «Мы на второй день приехали, как ты родила, а ты уже — бегала».