"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
— Я вам расскажу, — Элияху все не мог отвести взгляда от рисунков. «Красота, какая, — вдруг подумал он. «Хоть и нельзя этого нам, а все равно — красота».
Никифор Григорьевич выслушал подростка и вздохнул: «Дак кто его знает, где теперь Федор Петрович? Правильно тебе сказали — под Смоленском, наверное, и сын его старший, Петя, — тако же. Степа-то у него богомаз, иконы рисует, вряд ли воевать отправился».
— А под Смоленском войско разгромили, — пробормотал Элияху. «Я, как был у Кремля, утром еще, гонец оттуда вернулся».
— Что с отцом? — внезапно, жестко спросила девочка. «Что с братом моим?». Лиза все сидела, не двигаясь, и Никифор Григорьевич осторожно сказал: «Ты не бойся, милая. Ждать надо.
Смута вон, опять, на площади супротив царя кричат. А мать твоя, — он замялся, — давно она такая?»
— Я ее другой и не помню, — грустно ответила Марья, и, взяв Элияху за руку, едва слышно сказала: «Ты только не бросай нас, ладно?»
— Сдурела никак, — буркнул подросток. «Куда я вас брошу, нет, пока мы твоего отца, или братьев не найдем, никуда я вас не отпущу».
Дверь кабака заскрипела, и кто-то весело сказал с порога: «А, Никифор Григорьевич, вот и вернулись вы! Ну, покормите меня на дорожку, и с собой чего-нибудь дайте, опосля ваших пирогов других харчей и не хочется».
— Михайло Никитич! — обрадовался мужчина. «Давненько вас не видел. Радость-то, какая Федору Петровичу, смотрите, и жена его нашлась, и дочка».
Татищев посмотрел на маленькую, изящную, в скромном сарафане женщину, что сидела, уставившись на бревенчатые стены кабака, на девочку — синеглазую, с толстой, рыже-каштановой косой, и холодно подумал: «А сие мне совсем некстати. Хорошо, что я ее Василию Ивановичу не отвел, тот бы сразу свою бывшую невесту признал. Девчонка-то ладно, она не помеха, а вот жена…»
— Это Татищев, Михайло Никитович, — радушно сказал хозяин кабака. «Самолучший друг Федора Петровича, тако же у меня жил, как они супротив самозванца боролись. Вот и Лизавета Петровна, и Марьюшка, а сие Илья Никитич, он из…
— Смоленска, — прервал его подросток. «Из Смоленска я, присматриваю за ними». Элияху пожал маленькую, крепкую руку Татищева, и, поймав на себе взгляд холодных, серых глаз, подумал: «А ведь я его уже видел. На Красной площади, да. Он за спинами тех, кто на Лобном месте кричал, отирался».
— Этот еще откуда взялся? — зло сказал себе Татищев, осматривая парня. «Нет, сей Илья Никитич тут совсем не к месту, избавляться от него надо. А парень, высокий, какой, и в плечах вон — косая сажень. Ну да ладно, с ним я справлюсь».
— Это мой брат, — вдруг, звонко, сказала девочка. «Троюродный. А что с отцом моим, знаете вы?»
Татищев присел на лавку, и, вздохнув, перекрестился: «Я только что в Кремле был, там еще один гонец из-под Смоленска вернулся. Погиб Федор Петрович, на поле боя, и брат твой старший, Петр — тако же. Упокой Господь души их».
— Сейчас она кричать зачнет, — Татищев усмехнулся про себя, — плакать. Ну и славно. Больше шума — меньше выспрашивать будут, — что и как. А как в Нижний Новгород ее привезу — скажу, мол, ошибка вышла, она и порадуется только.
Девочка посидела, молча, несколько мгновение. Потом, взяв мать за руку, сглотнув, она сказала, глядя на Татищева большими, синими глазами: «У меня еще один брат есть, Степа.
Никифор Григорьевич сказал, что он богомаз, на войну не ездил. Где он?»
— Да кто ж знает, — развел руками Татищев, — с этой смутой всех по стране разметало. Был в Андрониковом монастыре, здесь, на Москве, а потом, — мужчина пожал плечами, — один Господь ведает, где он сейчас.
Элияху потянулся за кафтаном, что лежал на лавке, и спокойно надевая его, сказал: «Где этот монастырь? Пойду, поспрашиваю, может, они там знают, что со Степаном случилось».
— Не надо бы этого, Илюша, — озабоченно сказал Татищев, — вон, смута какая в городе, Земский собор кричит, что, мол, царя в монахи постричь надо, да и самозванец тут неподалеку, говорят, в Коломенском уже. Мало ли что. Вы лучше тут сегодня посидите.
Завтра я вас в свою подмосковную усадьбу отвезу, там места глухие, безопасно. А оттуда уже и дальше двинемся, Степу мы найдем, обещаю.
Марья кивнула, и, взяв мать за руку, велела: «Вставай!». Та повиновалась и девочка, глядя на Элияху, блестящими глазами, сказала: «Я ее сейчас наверх отведу, в светелку.
Присмотришь за ней, пока я стирать пойду?»
— Да, — тихо ответил подросток, глядя на прямую, жесткую — только плечи чуть дрожали, — спину ребенка.
В открытое окно светелки были слышны далекие, слабые выстрелы и чьи-то крики. Лиза сидела на скамье, привалившись к стене, глядя на бесконечное, голубое, жаркое небо.
Марья лежала головой у него на коленях, и Элияху, гладя ее по косам, тихо сказал: «Ну не плачь, милая. Пожалуйста, не плачь. У тебя еще брат остался».
Девочка подняла мокрое лицо, и, задыхаясь, сказала: «Ты не понимаешь. Я ведь отца помню
, - немножко. Он был рыжий, большой очень, и у него руки такие были — она помолчала, — добрые. А теперь я сирота, совсем сирота! — она опять разрыдалась и подросток вздохнул:
«Ну, может и оправится мама твоя…»
— Не оправится, — мрачно сказала Марья, вытирая лицо рукавом рубашки. «Да сие неважно, это ж мать моя, какая бы она ни была, я всю жизнь за ней ходить буду. Только не оставляй нас, — она внезапно прижалась к Элияху. «Пожалуйста. Как Степу найдем, уже и не страшно, возвращайся домой, а сейчас…., - она прервалась и замолкла.
— Я же тебе сказал, — подросток крепко обнял ее, — я никуда от вас не уеду. Как тут все успокоится, — он обвел рукой светелку, — как вы с братом встретитесь, — только тогда.
— Расскажи мне еще о царе Соломоне, — шмыгнув носом, попросила Марья. «Я потом стирать пойду, ну вещи твои. До вечера высохнут, а утром, Михайло Никитич сказал, мы уж и уедем, ну, в усадьбу к нему.
— Да не стирала бы, — озабоченно отозвался Элияху, — вон, стреляют на улице, опасно же.
— Сюда, на ручей, не сунутся, — отмахнулась Марья, — смута смутой, а в грязном ходить нельзя, сам же говорил. А там, в усадьбе, наверное, баня есть, — она мечтательно закатила глаза, — а то я со Смоленска в ней не была. Ну, так расскажи, — она взяла большую, теплую руку подростка и прижалась к ней щекой.