"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция
Шрифт:
Он оглянулся — но женщина с девочкой уже пропали в толпе. Забили колокола, и Элияху, вздрогнув, быстрым шагом пошел прочь.
— Вот тут и будем стоять, — Марья устроила мать у монастырской стены, и услышала злобный шепот сзади: «Ишь ты, какая нашлась, а ну, дуй отсюда, покуда жива, а то ноги тебе переломают».
Девочка подняла голову, и, глядя в злое, морщинистое, старушечье лицо, отчеканила: «Где волю, там и стехляю, фурая смурачина».
Старуха фыркнула, и, пробормотав: «Журжа харуза!» — отошла в сторону. Нищие заволновались и Марья, вытянув голову, увидела высокую, стройную инокиню, что, стоя на паперти собора, раздавала милостыню. Серебро заиграло в солнечном свете, и девочка, потащив за собой мать, стала пробиваться к ступеням.
— Кчон сие? — спросила она коротко у сидящего на земле, мелко трясущегося человека.
Юродивый задергался и пробормотал: «Ольга инокиня, Годунова усопшего дочь».
Марья пробилась сквозь толпу и, умильно сказала: «Храни Господь душу, батюшки вашего, честная мать, а мы молиться за него будем, тако же и за вас».
Ксения опустила глаза и, улыбнувшись, подала маленькой, изящной девочке монету:
«Спасибо, милая. Зовут-то как тебя?»
— Марьей крестили, — девочка на мгновение прижалась губами к холодным, длинным пальцам и Ксения подумала: «И у Федора Петровича дочь Марьей звали. Господи, упокой души их».
Девушка вздохнула, и, потянувшись в мешочек за милостыней, заметила пустой, блуждающий взгляд нищей, что стояла поодаль. Та вдруг, смотря прямо перед собой, поднялась на паперть, — толпа ахнула и расступилась, — и, прикоснувшись к ладони Ксении, шепнула: «Сын был».
— Инокине плохо! — раздался отчаянный женский голос, и Ксения, покачнувшись, упала на руки монахинь, что стояли сзади.
Марья отдышалась, и, прижавшись к стене избы, сердито дернув мать за руку, спросила:
— Что ты там ей наговорила?
Лиза стояла, опустив руки по бокам, смотря поверх головы дочери.
— Ладно, — девочка высунула голову из-за угла избы, — там вроде успокоилось все. Пошли обратно, — она повела мать на зеленый, в сочной траве луг, что лежал вокруг монастыря, — сейчас Элияху должен вернуться. Илья, то есть, — поправилась Марья, обернувшись.
Вокруг жужжали пчелы, среди кустов черемухи поблескивала Москва-река, и Марья, зевнув, разнежившись, не сразу услышала сзади чьи-то шаги. Только подойдя к воротам, она почувствовала руку у себя на плече, и, дернув им, грубо сказала: «Чно наскербе?»
Давешняя старуха усмехнулась и шепнула: «Ежели со мной пойдешь, дак отведу вас в то место, где не серебро будешь зарабатывать, а золото, каждый день».
Марья взглянула на ворота монастыря и подумала: «Мало ли, может, отца и на Москве нет. А деньги нужны, Элияху кормить надо, и мать — тако же».
— Мне брата подождать надо, — упрямо сказала девочка. — Он сейчас вернуться должен, Илья его зовут.
— Чон масов? — спросила старуха.
Марья кивнула, и та, подойдя к нищим, пошептавшись, рассмеялась: «Скажут ему, куда идти».
— Хорошо, — тряхнула головой Марья, и, развернувшись, ведя за собой мать, стала взбираться по склону холма наверх, в слободу.
— Девка красивая, — подумала старуха, исподтишка оглядывая ее. — Она бойкая, такие девчонки быстро понимают — что к чему. Никифор Григорьевич мне за нее золотом отвалит. И блаженную пристроим, тоже баба видная, и тихая, — старуха едва слышно рассмеялась, — слова поперек не скажет.
— Вы откуда? — спросила старуха, когда они миновали слободу и впереди показались какие-то купола.
— Из Смоленска, — коротко ответила Марья. — А куда мы идем?
— На Чертольскую улицу, — старуха поясно поклонилась в сторону золоченых крестов, и Марья, вскинув голову, глядя на птиц, что кружились в небе, шепнула матери: «Все будет хорошо, слышишь?».
В церкви Всех Святых, что в Кулишках, закончилась обедня. Татищев пробрался сквозь толпу, что гомонила у ворот, и, пройдя на зады, толкнув калитку, осмотрелся. «Ежели не знать, что эта изба тут, дак и не заметишь, — подумал он. На дворе было запущено, покосившаяся дверь сеней была чуть приоткрыта. Татищев прислушался — из горницы доносились взбудораженные мужские голоса.
— Орут, как на базаре, — поморщился он. «Вот уж истинно — ни одного умного человека в стране не осталось, окромя Федора Петровича и меня».
Татищев шагнул в избу, и тут же чихнул — в солнечном воздухе плавали клубы пыли.
— Здравы будьте, бояре, — холодно сказал он, оглядывая тех, кто сидел за столом. «Зачем ставни раскрыли, сказал же я — сие разговор в тайности».
Глава Боярской Думы, сухой, седоволосый князь Мстиславский, брезгливо посмотрел на кипы бумаг и чертежей, что лежали вдоль стен, и, закашлявшись, ответил: «Охота же тебе, Михайло Никитович, по всяким задворкам нас таскать, как будто в усадьбе у кого-нибудь нельзя было встретиться?»
— Можно было бы, — согласился Татищев, доставая из переметной сумы оловянную флягу с водкой. «Если кому-то здесь охота завтра на дыбе висеть, Федор Иванович, — то можно и в усадьбе. Не побрезгуйте, бояре — он указал на флягу, — стаканов только не захватил».
Воевода Михаил Салтыков — невысокий, холеный красавец в польском кунтуше, — усмехнулся, и, пригубив водки, спросил: «Что сие за бумаги-то?».
— Тут зодчий жил, Федор Конь, что Белый город строил, — Татищев придвинул к столу лавку и уселся, — от него осталось. Ну что, бояре, — серые глаза весело засверкали, — через три дня на Лобном месте встречаемся?
— А ежели под Смоленском наше войско победит, Михайло Никитович? — осторожно спросил боярин Романов.
Татищев смерил его взглядом с головы до ног и отчеканил:
— Вы, Иван Никитович, гусар короля Сигизмунда не видели, а я — видел. Тако же, — мужчина холодно усмехнулся, — войско наше видел, как оно под Смоленск отправлялось. Был бы жив Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, — Татищев вздохнул, — может, и получилось бы что-то.
Упокой Господь его душу, — мужчина перекрестился на маленькую, запыленную икону, что висела в красном углу, и подумал: «Странно, вроде и Богородица, а без плата. Волосы, какие красивые, бронзовые».