Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
Шрифт:
— Папа! — вдруг, приподняв голову, сказал мальчик.
Арлунар спускался вниз. В открытое отверстие вливался ночной холод и рев бури.
Федосья вдруг покраснела, и, запахнув парку, проговорила: «Это по-нашему, значит «отец».
Он маленький еще, не понимает».
— Он все понимает правильно, — хмуро ответил Арлунар. «Бери детей, беги на берег. Там мой каяк, — увидишь. Садись и плыви до камней, там жди меня. Сможешь?».
— Смогу, — Федосья устроила девочку в перевязи, и, наклонившись, подхватила Данилку. Тот, обняв ручками, мать
— Далеко, — она обернулась к шаману, уже стоя на лестнице, и спросила: «Что случилось?».
— Сюда плывут с моего острова, с факелами. Ну, быстро, — Арлунар подтолкнул ее и, достав бубен, надвинул на лицо деревянную, раскрашенную яркими цветами, маску.
Федосья уложила детей под тюленьи шкуры и придерживала каяк на месте, орудуя веслом.
Лодка была длинная, на несколько человек, но легкая и устойчивая. Внутри, лежали гарпун и копье, и Федосья, одной рукой держа весло, второй — достала из-за пояса свой нож с костяной ручкой, что подарил ей батюшка.
Она нашла крест на шее, и, коснувшись его губами, сказала: «Господи, помоги нам». На вершине холма вдруг вспыхнул огромный столб огня. «Это они землянку подожгли, — подумала Федосья. Стало светло, как днем, и она увидела на обрыве лучников.
Женщина пригнула голову и бросилась на шкуры, закрывая детей своим телом.
Стрелы посыпались в тихую воду залива, люди сверху закричали что-то, и вождь, махнув рукой, велел всем спускаться к лодкам.
Федосья внезапно вздрогнула — сильные руки уцепились за борт каяка, и Арлунар, подтянувшись, забрался внутрь. «Вода еще ледяная, — вдруг подумала Федосья, набрасывая на смуглую, мокрую спину шкуру.
— Дай весло, — сказал он. «Из лука стрелять умеешь?».
Федосья кивнула и потянулась за оружием. «Я сжег землянку, — каяк ловко проскользнул между камнями в бушующий простор залива. «Это их задержало. Ну и, — шаман вдруг рассмеялся, — попросил, чтобы ветер усилился. Духи согласились».
Женщина увидела мечущиеся между волнами каяки и опустила лук. «Их стрелы не долетят сюда».
— Не долетят, — согласился Арлунар и плотнее укрыл детей. «Все, держись, мы идем в самую бурю».
— Зачем ты это сделал? — спросила Федосья, глядя на беснующийся океан вокруг.
— Ты же сама сказала — это моя дочь, — удивился шаман.
Каяк пропал из виду, слившись с черными, огромными валами, исчезнув в безлунном, беззвездном, мрачном пространстве ночи.
Интерлюдия
Эдо, весна 1589 года
Фонарики, протянутые над узким, мелким каналом, — от одного чайного домика, к другому, чуть колыхались под свежим, ночным ветром. Окна комнаты на втором этаже были раскрыты, к стене была прислонена покрытая красной тканью платформа, где стояли куклы в причудливых, роскошных одеждах.
— Ее же надо убирать, после праздника, — мужчина, что лежал на татами, — высокий, широкоплечий, с чуть тронутыми сединой, русыми волосами, потянулся за сакэ. «Налить тебе? —
— Это я должна наливать, — усмехнулась она, глядя в карие, красивые глаза.
— Ну, теперь я буду, — мужчина потянул ее к себе. «Дай губы, и вообще — я еще не закончил».
— Я чувствую, — томно сказала ойран, — хрупкая, белокожая, с вычерненными зубами. От уложенных в причудливую прическу волос пахло вишней. «А откуда ты так хорошо знаешь наши праздники?».
— Десятый год к вам плаваю, — мужчина выпил. «Что, — он кивнул на платформу, — не боишься поздно выйти замуж? Говорят же, что если кукол держать на виду, то жениха не найдешь».
— Меня в шесть лет сюда продали, — рассмеялась девушка, обводя рукой комнату. «Какие там женихи! А куклы красивые».
— Ну, уж не красивей тебя, — мужчина уложил ее на спину и велел: «А ну, волосы распусти.
Заплачу я за твоего парикмахера, не бойся».
Девушка вынула шпильки и на расстеленный поверх татами драгоценный, светлый шелк хлынула волна черных волос. Мужчина раздвинул ее ноги, — широко, — и, наклонившись, пробуя ее, смешливо сказал: «Не думал, я, что почти в пятьдесят так нравлюсь молоденьким девушкам».
Ойран, приподнявшись, застонала: «Еще!», пропуская меж холеных пальцев его волосы.
Мужчина оторвался на мгновение от сладкого и влажного, сказав: «Конечно. Я ведь заплатил за всю ночь, птичка моя, как это там тебя зовут, — он рассмеялся, — Сузуми-сан. Это ведь воробей, верно?
— Ты хорошо знаешь японский, — ойран приникла к нему всем телом и вдруг, чуть задрожав, сказала: «Пожалуйста!».
— Я вообще способный, — мужчина прижал ее к шелку, и, вдыхая аромат цветов, приказал: «А ну лежи тихо!»
Сузуми подтянула к себе сброшенный пояс — весенний, расшитый рисунками камыша и перелетных птиц, и, засунув его себе в рот, еле сдерживая крик, отдалась на его волю, раскинув руки, вцепившись в края татами.
Над городом вставал нежный, розовато-сиреневый рассвет. Сузуми спала, накрывшись кимоно, уткнувшись лицом в белую, мягкую руку. В деревьях на той стороне канала запели, защебетали птицы и она вдруг, насторожившись, подняла голову, отбросив с милого, утомленного лица спутанные волосы.
Щебетание раздавалось совсем близко — как будто птица сидела на крыше дома. Сузуми прислушалась, и, сложив губы в трубочку, чуть засвистела.
В проеме окна появилась веревка, и человек — в невидной серой одежде странствующего торговца нырнул в окно.
— Сумасшедший! — Сузуми ахнула. «Если тебя увидят, тебе несдобровать».
Красивые, тонкие губы мужчины изогнулись в улыбке. «Ну что, воробышек, много денег у этого комодзина?»
Ойран сморщила изящный носик: «Куча золота, вам будет, чем поживиться. Вот, — она, как была, голая, встала на четвереньки и порылась в кучке сброшенного шелка, — это он мне заплатил только за сегодняшнюю ночь. Еще дал на парикмахера и на кимоно, а то он его мне порвал».