Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
Шрифт:
Она даже не отозвалась, и Элияху, пожав плечами, прикоснувшись на ходу пальцами к мезузе, — выбежал во двор. За воротами было шумно, и он, открыв их, увидел небольшую кучку людей, что стояла на той стороне узкой улицы.
— А я вам точно говорю! — раздался чей-то высокий женский голос. «Я сама видела, жидовка ее сюда увела, сейчас соберут кагал свой и будут христиан мучить, кровь у них выпускать, как у того ребенка святого, что в Италии умер, от рук жидовских!»
Элияху вздохнул и быстро пошел по Казимежу к большой, похожей на крепость,
Девочка свернула разложенную на коленях салфетку, и вежливо сказала: «Спасибо, очень вкусно». Мирьям посмотрела на пани Эльжбету — та сидела перед полной тарелкой, устремив глаза на шкаф с посудой, что стоял напротив.
— Ей говорить надо, — Мария поймала взгляд Мирьям. «Тогда она все делает, что надо. А так, — девочка вздохнула, и развела руками, — с места не сдвинется».
Мария громко сказала: «Ложка!»
Женщина вздрогнула, и, нащупав ложку, подняла ее. «Ешь!», — так же громко велел ребенок.
Пани Эльжбета начала есть.
— Ну вот, — деловито продолжила девочка, грызя бублик, — из Киева мы во Львов пошли, а потом — в Ченстохов, Варшаву, и теперь сюда. Три года уже ходим, ну да Господь милостив, не бедствуем, люди подают, на хлеб и ночлег хватает».
— Твой отец на Москве, — тихо, глядя в синие глаза девочки, сказала Мирьям. «Его зовут Федор, Федор Воронцов-Вельяминов».
— Рыжий, — сказала Мария, и, оглянувшись, подтащила к себе еще бублик. «Я помню, он рыжий был. А Черный Иван — не мой отец, ну да я это сразу поняла, хоть они с мамой и повенчались. Мама тогда уже не в себе была, не знаю, почему, — девочка пожала плечами.
— Что за Черный Иван? — похолодев, спросила Мирьям.
— Не знаю, — грустно сказала девочка. «Он с мамой спал в одной постели, я помню. Ну да мы ушли оттуда, — она махнула рукой куда-то на восток. «Так у меня братья есть? — девочка оживилась.
— Петр и Степан, — сглотнув, ответила женщина. «Одному шестнадцать, а другому, — она задумалась, — двенадцать, Элияху моему почти ровесник».
— А где он, ну, сын ваш старший? — заинтересованно спросила Марья, и, покосившись на пустую тарелку матери, велела: «Руки салфеткой вытри, встань и на кухню отнеси. Потом приходи сюда и садись».
— Господи, — подумала Мирьям, — бедное дитя. Нет, нет, надо немедленно их в Лондон отправлять, Кардозо же мне писали, что Марфа Федоровна там живет, и семья ее тоже.
— Элияху? — она вздохнула. «За мужем моим пошел, равом Хаимом».
Женщина села в кресло и Мирьям, взяв ее прохладную, вялую руку, сказала: «Пани Эльжбета, я Мирьям. Мирьям Горовиц. Помните, в Несвиже? — она покраснела, — мы дружили с вами. У вас муж был, пан Теодор, Федор, — настойчиво сказал Мирьям и увидела, как двигаются алые губы.
— Федор, — прошептала пани Эльжбета. «Федор».
— Она говорит, — мрачно махнув рукой, сказала девочка, — только имя его говорит, и все. Ну ладно, — Мария с сожалением отодвинула от себя блюдо с бубликами, — спасибо вам за приют, за хлеб-соль, мы пойдем.
— Куда это вы пойдете? — сглотнув, спросила Мирьям.
— На Москву, конечно, раз отец мой там, — удивилась девочка. «Федор Воронцов-Вельяминов, — тряхнув головой, сказала она. «Я запомнила».
— Подожди, — попыталась остановить ее женщина, но тут с порога раздался удивленный голос мужа: «Мирьям, что там за толпа на улице? Кричат, что мы какого-то христианского ребенка сюда заманили».
Рав Горовиц посмотрел на женщину и девочку, что сидели за столом, и попросил сына:
«Элияху, позови сестру, пусть она возьмет дитя к себе в комнату».
— Я не дитя, — раздался звонкий голос и жена, поднявшись, велела: «Иди сюда, Хаим, и закрой дверь. Элияху, займись младшими, ты и Элишева».
Подросток посмотрел на захлопнувшуюся перед его носом тяжелую, дубовую дверь, и, что-то пробурчав, отправился наверх.
Рав Горовиц принял от жены серебряный стакан — на донышке было налито немного водки, и, погладив ухоженную, каштановую бороду, растерянно сказал: «Но, дорогая, как мы их отправим в Амстердам — ты, же сама мне говорила, что не знаешь, приехали Кардозо со Святой Земли, или нет? Давай хотя бы письма от них дождемся».
Мирьям, прошагав к окну, распахнула ставни и прислушалась. «Пока мы будем ждать письма из Амстердама, Хаим, — ядовито ответила Мирьям, — сюда вся Польша сбежится, ты сам видел, там, на улице. Это сейчас они кричат, что мы украли христианского младенца, а потом они пойдут жаловаться епископу. Или ты хочешь, чтобы наших детей, нашу общину пытали, как тех святых мучеников в Тренте! Пятнадцать человек сожгли на костре по ложному обвинению в убийстве ребенка! — жена сложила руки на высокой груди и, шурша шелковой юбкой, прислонилась к ставне.
— Это ничего, — вдруг раздался звонкий голосок Марии. «Я сейчас ей скажу, она выйдет, и велит им молиться, ну как там, на площади. Жалко, голубя нет, — грустно добавила девочка, — это всегда красиво, когда птицы вокруг. Но ничего, не волнуйтесь, они и так уйдут».
Хаим подвигался в кресле и робко взглянул на жену. Та только вздернула острый, белый подбородок. «Ты же сам хотел отправить Элияху в Амстердам, Хаим, — напомнила она.
«Этой осенью, после праздников. Поедет раньше, вот и все».
— Оказии нет, — он откашлялся. «Ну, то есть, наверное, нет. Я не проверял, не успел, — он почувствовал, что краснеет. «Мы ведь говорили об осени…»
— Ну, так проверь, Хаим, — жена подняла изящную, черную бровь. «И пусть Элияху складывается, — она помолчала, и, глянув на Марию, велела: «Выйдите за ворота, скажите им там что-нибудь».
Девчонка кивнула, и, взяв мать за руку, вывела из столовой.
Хаим послушал тиканье больших, красного дерева часов, и, посмотрев на вышитую серебром, синего атласа салфетку для хал, что лежала на серебряном блюде, осторожно сказал: «Мирьям, но ведь они даже…»