Венецианский аспид
Шрифт:
– Из Генуи? Она там пленница?
– Нет, но пленника она там повидала – и пленника она купила там. Идет слух, что выкупом она отдала все твои сокровища – там драгоценностей и золота на две тысячи дукатов, все, что забрала с собой. И на тамошней площади еще выменяла обезьянку за сине-золотое кольцо.
– Мое сокровище? Моя дочь? Мои дукаты? Две тысячи дукатов? Ты терзаешь меня, Тубал. Это моя бирюза. Мне подарила ее Лия, когда я еще был холостой. Я не отдал бы этого кольца за целый лес обезьян [199] . Это просто буря невзгод. Моя дочь! Мои дукаты!
199
Там
– И одевается она пиратом.
– Моя дочь – пират! Ты вонзаешь в меня кинжал. Значит, я никогда уже не увижу моего золота [200] . И дукатов нет, и дочь моя – пират.
– Но есть и хорошие новости. И у других людей бывают несчастья [201] .
– Да, да, что, что? Несчастье, несчастье? [202] Чье это несчастье добрая весть для меня – коли не скажешь, что арестовали этих мерзавцев, дружков Антонио, что похитили мою дочь?
200
Там же, пер. П. Вейнберга.
201
Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.
202
Там же, пер. О. Сороки.
– Принес я вести о несчастиях Антонио. Он, как я слыхал в порту, потерял корабль, шедший на Александрию. Кораблекрушение, груз затонул. Его потери больше наших. Кредиторы Антонио клянутся, что ему не избежать банкротства [203] .
– Благодарю тебя, добрый Тубал! Добрые вести! Добрые вести! Ха-ха! Очень рад этому! Я его истерзаю! Я его замучаю! Я рад этому! [204] А нечего было забирать у меня Джессику и делать из нее пиратку, мою родную дочь, а ведь против нее никакого удовольствия, никакого мщения [205] , так пусть же молот справедливости обрушится на Антонио. Это мне радость [206] .
203
Парафраз, там же, пер. И. Мандельштама.
204
Там же, пер. Т. Щепкиной-Куперник.
205
Там же, пер. П. Вейнберга.
206
Там же, пер. О. Сороки.
– Но, увы, еще скверные новости.
– Сквернее?
– То золото, что ты ссудил Антонио, было моим. Оно тоже причитается.
– А, я вижу, и тебе подфартило, Тубал, – произнес Шайлок, протыкая пальцем дыру в небе. – Сколько сочувствия прольет на тебя жена, когда ты ей расскажешь, с каким трудом пришлось тебе сдерживать улыбку, когда ты говорил мне, что мне шандец. У меня были друзья получше, Тубал.
– Ты был прав, – произнес мавр. – Они и впрямь хотят начать священную войну. Крестовый поход, на коем наживутся.
– Так ты заковал Яго в цепи и пытал его, пока он не сознался? – Я стоял на стуле в комнате военных советов, а портной размечал обмылком мой новый шутовской костюм. Тот оказался слишком для меня велик. – Отлично поработал, Отелло.
– У меня нет доказательства, что Яго к этому причастен.
– Кроме того, что он, блядь, мне сам рассказал, только потому, что думал, будто меня сейчас убьют.
– Ты не всегда надежен, малыш. Питье и горе могут затуманить рассудок человека.
– Тогда откуда ты знаешь?
– Мой флот на юге остановил одно судно Антонио, шедшее курсом на Александрию. Оно по самые леера было загружено громадными брусьями французского и английского дуба. Лоцман признался, что груз предназначен генералу мамелюков.
– Растопка? Подмостки? Офигенски огромный деревянный сфинкс? Египтяне любят своих клятых сфинксов – это львы с девчонскими мордашками и сиськами. Вкусы дегенеративные, если тебе интересно мое мнение, но… – Я мысленно обозрел собственный опыт совокуплений с мифическими существами и пересмотрел скоропалительное осуждение египетских сфинксоебов. – Так лес этот для?..
– Дуб – для строительства осадных машин – катапульт, баллист и фрондибол. Для таких крепких устройств в Египте нет подходящего дерева – да и у мусульман леса вообще не очень водятся. Антонио продает стройматериалы мусульманам для создания оружия к войне, в которую венецианцы надеются втянуть христиан. Чтоб христиане ее и начали.
Я посмотрел сверху на лысину портного, затем на мавра.
– А не стоит ли нам, быть может, чуть затруднить работу лазутчиков под твоим командованием?
– Он не говорит на этом языке.
– Понятно. – Портному же я сказал: – Оставь, портной, побольше припуска вокруг гульфика, мне нужно там больше места для расширенья, когда твоя дочка начнет полировать коренья всему полку.
Портной быстро глянул на меня снизу вверх и вернулся к работе – чиркал мылом и закалывал булавками. Мавр вздел бровь, словно бы говоря: «Ну?»
– Он либо не понимает, либо смирился с тем, что его дочь потаскуха.
Похоже, тут портной закончил. Улыбнулся, отступил и подал мне знак, чтоб я снимал костюм, – теперь он заберет его с собой и приступит к ушивке. Сложил его и вышел из залы, поклонившись Отелло и ухмыльнувшись мне.
– Значит, священная война начнется все равно, только твой тесть сбросил этот бренный шум [207] , да симпатичный шут уцелел в их подлейшей ебатории гнуснейшего пошиба. Война, которая натравит церковь на твой народ, Отелло.
– Я не мусульманин, Карман.
– Ну, ты и не христианин, ешкин дрын, правда же? А все мои знакомые друиды бледней снежинок, поэтому я бы сказал, что ты чуть более засмолен для такого убежденья. И ты ж не иудей, верно? Нет, конечно, у тебя нет желтого колпака. Если только… – Я уставил в мавра стальной, однако любопытствующий взгляд. – Отелло, у тебя есть секретный желтый колпак?
207
«Гамлет», акт III, сц. 2, пер. М. Лозинского.
Мавр расхохотался – скорее хриплым кашлем, – потом ответил:
– Нет, шут, в моей философии богам нет места. Смотреть на мир я научился у старого раба, рядом с которым был прикован на галерах. Он с отдаленнейшего Востока был. И научил меня, что коли я страдаю, так и все страдают, а если страдает кто-либо один, то с ним страдаю и я. Мы все – части единого, и в любой миг темная кожа моя соединяет меня со всем на свете, и светлым, и темным, и всё на свете, светлое и темное, – части меня. Поэтому вредить человеку, вообще какому-то существу – это невежество к собственной своей природе, это вред себе и всему остальному. Вот во что я верю.