Венеция: Лев, город и вода
Шрифт:
«Ведь этот город — греза и сказка; он нереален, он не существует… мы его себе воображаем! Он — фата-моргана, он рождается в жемчужных бликах, он сияет “в золотых отблесках, тает в фиолетовых ночных тенях”…»
Нет, так писать уже не умеют, с оттенком символизма и импрессионизма, неспешно и слегка пылко, с всевозможными мелкими touches [38] , чтобы все-таки в первую очередь передать каждый нюанс света, или воды, или произведения искусства, но я по-прежнему умею читать таким образом, ведь, читая Куперуса, я нахожусь в том же городе, только веком раньше, в городе, где еще веет ароматом едва исчезнувшего fin de siecle, более неспешной и медлительной Венеции. Неясно, возможно ли на другом языке таким же манером прочитать то, что читаю я, новые переводы не умеют отдать должное старомодности и маньеризму такого языка. В минувшем веке Пруста уже трижды заново переводили на английский, тогда как французы по-прежнему имеют дело с языком столетней давности, — мне это не составляет труда, но поколение смартфонов и айпадов требует другого темпа, меньше слов, меньше красот, а в результате город становится другим, поскольку изменение языка заключает в себе и изменение видения. Мне нравится бродить здесь веком раньше. Конечно, тут помогает и отсутствие автомобилей, хотя, с другой стороны, некоторая
38
Подробмости, нюансы (фр.)
«Вдруг-
Вдруг, после нескольких перекличек гребцов-гондольеров, перед нами открылась лагуна, гондола повернула и… Перед глазами у нас в мельтешенье огней раскинулась волшебная картина…»
Ничто из далее им описанного не изменилось, ни Пьяц-цетта, ни бронзовый лев Сан-Марко, ни свет над лагуной, ни внезапно открывшийся вид на «диковинную, изумительную постройку, волшебный замок, уникальный образец магической архитектуры <…> Дворец дожей… <…> обитель Калифа…».
Когда я отрываю взгляд от книги, век, разделяющий его и меня, улетучивается, именно это я видел всего лишь несколько дней назад, и, закрыв глаза, я вижу его в венецианской гостинице и слышу, как перо записывает слова, только что мною прочитанные.
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
Что в 1934-м этот канал вонял, он и позднее не забыл, наверняка помнил запах солоноватой воды и чад от жареных креветок-скампи. Из окна гостиницы он видел машинисток в конторе напротив и сейчас тоже вновь видел их перед собой. Странный был обед. Женщина, снимавшая номер в той же гостинице, приехала издалека, и вот это — вид из ее окна, венецианский пейзаж. Потом, когда делал заметки, он думал, что, глядя на одно и то же, оба они видели не одно и то же. Женщина, предпочитающая слушать Джезуальдо и Баха, видит иначе, нежели мужчина, не только любящий оперу, но еще и банальнейший репертуар. Господи, ну да, вдобавок часы показывали пять, хотя было всего-навсего четыре, поэтому они бежали бегом, сперва через площадь Сан-Марко, где во «Флори-ане» было пусто, потом через Рива-дельи-Скьявони к траттории «Паганелли», которую им посоветовал флорентийский художник, готовый за грош удавиться. В гостинице они снимали два номера, причем не рядом, он, конечно, и это помнил, как и то, что наутро она прошла мимо, даже не взглянув на его картину Ранцони. Подумать только, ведь во Флоренции у них состоялся такой чудесный разговор, когда они по лестницам Ольтрарно [39] шли на большую площадь. Но в ту минуту, которая ему вспомнилась, они еще шли по тогдашней Венеции, довоенным летом — зверская жара, голуби, фотографы, тяжеленный каталог Бьеннале, куда они ни разу не заглянули. Вернулись на вапоретто, потом опять шли по набережной, под ногами хрустел птичий корм. Купили сувениры, солнцезащитные очки и открытки с видами. Да, их давние «я» ходили здесь в 1934-м, и оба они были не то слишком чужими, не то слишком молодыми для города, который наверняка настрадался от туристов и былых влюбленных.
39
Ольтрарно — исторический квартал во Флоренции.
Где в точности это было, я не знаю, но, во всяком случае, у воды. Еще утро, возможно, немного солнца сквозь легкий туман, а за домами более яркий свет лагуны. Прохожий видит довольно пожилого человека, возможно того же, что в предыдущем рассказе вспоминает женщину и лето 1934 года, за разговором с консьержем, по крайней мере, так его собеседник выглядит, и говорит не столько пожилой, сколько консьерж, который одной рукой придерживает полуоткрытую дверь, а другой протестующе жестикулирует. Венецианская сцена, громкий голос консьержа, он чрезвычайно многословно отказывается впустить пришельца. В других костюмах, пожалуй, фрагмент из пьесы Гольдони. Кого-то нет или кто-то не хочет, чтобы ему мешали, второй настаивает, аргументирует. Пожилой мужчина, вероятно судебный исполнитель или незваный член семьи, прохожий уже миновал обоих, но еще кое-что слышал. Может статься, у него возникли домыслы насчет того, что происходило в действительности. Если он иностранец, то, наверно, уловил имя Хемингуэя или Паунда, в Венеции весьма известного. Если же прохожий был итальянцем, он, пожалуй, узнал пожилого господина, оперного критика из «Коррьере делла сера», который вдобавок пишет стихи. Эудженио Монтале. Вполне могло быть вот так, но откуда мне знать? Разве я знаком с этими людьми? Нет, консьерж мне незнаком, но Эудженио Монтале я знаю по его стихам, и его стихи у меня с собой, здесь, в Венеции. Карманное пингвиновское издание 2002 года, с английскими переводами самых важных стихов, сделанными разными переводчиками. На обложке — портрет поэта. Правая рука поднята в свете вспышки, между пальцами зажженная сигарета, безупречно белая рубашка, возможно ручной работы, черный галстук, домашний халат с едва заметным узором, вероятно шелковый. Внушительный облик. Тяжелое лицо задумчиво, словно он только что услышал или придумал что-то, о чем будет долго размышлять. К тому же эта голова прожила долгую жизнь, много слышала, много видела. Много думала. Поэтическая круговерть. Голова человека, написавшего «Сатуру», стихи иного тона, нежели мифологические, порой загадочные прежние стихи из «Панцирей карка-тиц» или «Случайностей», где порой далеким отзвуком из почтенного прошлого еще звучали Данте и Кавальканти. Новые стихи — более светские, анекдотические, прямые. Они повествуют
Пожилой мужчина из моего венецианского рассказа пытается импонировать консьержу. Он слегка переигрывает, журналист с заданием, желающий войти, консьерж с чертами этакого дантовского демона упирается, у него строгие предписания, американский писатель не желает, чтобы его беспокоили. Но другой настаивает, упоминает Паунда, который, мол, его друг, да и сам он явно заслуживает особого отношения. Одет скромно, однако солидно, знаком с надлежащими людьми. А это Италия. Консьерж звонит наверх. Оба пока так и стоят в дверях. Пятна света на чуть зыбкой воде. Мимо проходит вапоретто. Звук не венецианский. На его фоне голос консьержа, с паузами, когда сверху отзывается другой голос. И удача. Посетитель может подняться наверх. Много позже стихотворение в точности расскажет, что он увидел наверху в тот мартовский день. Писатель еще лежит в постели, под меховым одеялом. Посетитель видит только его глаза и экзему на коже вокруг. Две или три пустые бутылки из-под мерло, выпитые нынче утром или предшествующей ночью, предвестники того, что воспоследует, внизу, в ресторане.
Разговор идет не о писателе, но о людях, которых знают оба, о книжном магазине «Шекспир и Компания», об Адриенне Монье, Сильвии Бич, об улице Одеон, о Ларбо, о безумных двадцатых, о шумных пятидесятых, их собственном времени.
Париж — свинарник, Лондон тоже, Нью-Йорк смердит, там сущая чума. А здесь в болотах не на что охотиться. Ни диких уток, ни девиц, даже мысли не возникает о книге вроде вот этой, получившей премию. Невезуха, ни старика, ни настоящего моря. Они составляют список общих друзей, но посетитель вообще-то слушать не хочет. «Все идет прахом, — говорит писатель, — все». Чуть не со слезами он просит гостя никого к нему больше не посылать, по крайней мере таких посетителей, как он сам, — интеллигенты хуже всего. Потом он встает, надевает халат, обнимает поэта и прощается с ним.
После этого он прожил еще несколько лет, а когда умер вторично, у него уже не было времени читать свои некрологи. Стихотворение об этом визите было опубликовано в «Сатуре» в 1962 году. Называется оно «Венецианский фрагмент». Тринадцать лет спустя посетитель тоже получит Нобелевскую премию. Прохожий в Венеции, который представил себе все это, прочитав стихи одного о другом, думает, что в самом деле видел все наяву.
ПРОПАВШАЯ ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ
Слово «инквизиция» наводит на мысль об Испании, о еретиках в странных высоких островерхих колпаках, о кострах, о вынужденных признаниях, об ужасных зрелищах, превращающих название «святая инквизиция» в зловещий оксюморон. О том, что и в Венеции были инквизиторы, которые могли изрядно навредить людям, известно не столь широко. В Академии выставлено огромное полотно Паоло Веронезе, из-за которого художник некогда подвергся допросу трех венецианских инквизиторов. А поскольку инквизиция, подобно гестапо или Штази, все протоколировала, мы знаем, о чем его спрашивали в тот день, 18 июля 1573 года, и что он отвечал. Веронезе было тогда сорок пять лет, и он находился в зените славы. Что же случилось? Художник получил от иезуитов заказ написать для их монастырского рефектория (трапезной) громадную картину, изображающую Тайную вечерю. По всей видимости, работа доставила ему массу удовольствия, ведь это гигантское полотно с характерными для него величавыми и красочными фигурами за трапезой, во время которой и по причине которой все и происходит.
Одно из преимуществ художников заключается в том, что они могут придумать атмосферу. Какова была погода в тот день, когда он обдумывал атмосферу, мы не знаем, однако же небо, какое мы видим через три больших проема роскошного здания, где, по его замыслу, происходит вечеря, являло собой огромное, великолепное, живое пространство лучезарной синевы, где плыли сероватые, окаймленные золотом облака, придающие особую рельефность архитектурной прямолинейности классических, а в ту пору современных построек на заднем плане. Я пробовал сосчитать людей, присутствовавших на пиру, карликов, алебардщиков, слуг, вельмож, нахлебников, мужчин в тюрбанах, чернокожих, но это невозможно. Их как минимум пять десятков, не считая скульптурных ангелов, лежащих на круглых арках проемов, и людей за окнами, на галереях и балконах соседних домов. Стол стоит в открытом помещении, поддерживаемом дважды шестью коринфскими колоннами, все говорит о роскоши и богатстве. Канареечно-желтый, ярко-алый, вот так одеты гости — сплошь мужчины, — в яркие цвета, вполне под стать их ораторским позам. В гуще этого наверняка невероятного шума и гама сидит Иисус со своими верными учениками, сидит чуть ли не в стороне, будто вообще не имеет к этому касательства, однако благодаря своей эманации он образует скрытый душевный центр грандиозного, бурного празднества. Там, где он, спокойно. Он молод, беседует с сидящим рядом молодым человеком, узнать, что он говорит в этот миг, невозможно, всему свое время. Петр режет мясо, передает на другой конец стола, у одного из мужчин нос в крови, есть тут и собака, и конечно же Иуда, и богатый хозяин по имени Симон, несколько алебардщиков, немецкие гости (в ту пору немцы слыли протестантами, а стало быть, еретиками) и, разумеется, прислужники.
Почти никто за столом не смотрит на Иисуса, в левом углу картины мужчины в тюрбанах вроде бы карабкаются вверх по стене, слева и справа — лестницы, уходящие вниз, негритенок в розово-желтой одежде что-то наливает из кувшина, кое-кто, похоже, в пире не участвует, но вообще в этом дворцовом помещении пьют и едят напропалую, впору забыть, что речь здесь шла о священном мгновении, которое и две тысячи лет спустя повторяется по всему миру на каждой мессе, и как раз это очень раздражало инквизицию, вот и пришлось Веронезе предстать перед Трибуналом инквизиции и держать ответ. Художник, судя по всему, не слишком впечатлен, ответы его кратки, скорее даже лаконичны. Они спрашивают, знает ли он, зачем его призвали, и он отвечает, что да, знает. Учтиво именует их «ваши светлости», но как бы слегка над ними подтрунивает. Собака, на что тут нужна собака, рядом с Христом, это ведь святотатство? Ему же надо было написать Марию Магдалину? Да, но он посчитал, что она будет здесь неуместна. А нос в крови? К чему он здесь? Так ведь это слуга, с которым случилась незадача. А вон тот человек, с виду немец, вооруженный алебардой? Чтобы объяснить, мне понадобится много времени. Будьте любезны ответить!