Венгерский набоб
Шрифт:
Преступник, значит, все-таки тот, кто покупает.
Не будь рабовладельцев, не было бы ведь и работорговцев.
Спустя час лошади были поданы. Болтаи предложил глубоко опечаленной Майерше садиться, попросив не показывать кучеру, что она плачет, каковое пожелание выполнить стоило доброй матроне немалого труда.
Сам же мастер сел, однако, не рядом, а с кучером, оправдываясь тем, что всегда с ним ездит, а то заснет, лошади понесут и так далее, – на деле же, как ни чтил, ни уважал он вернувшуюся на стезю добродетели матрону, все-таки стеснялся вместе с ней показаться всему городу.
Он даже вожжи и кнут отобрал у кучера и так промчался через Пожонь, будто уносясь от смертельной опасности.
На краю же деревни слез и, запинаясь, объяснил гостье: дельце, мол, тут у него, с евреем надо поговорить, то есть с греком одним, а она пусть себе едет, все равно он низом, по-за садами, их опередит и как раз дома будет. Трудно далась славному Болтаи невинная ложь, и врал-то он, может статься, впервые в жизни, по крайней нужде: ему и впрямь хотелось пораньше попасть домой – Терезу и Фанни предупредить о приезде Майерши да попросить быть сколь можно приветливей, не изъявляя никакого испуга или удивления. Заодно пояснил и причины, понудившие Майершу к бегству, и все это с краткостью такой, что при стуке колес уже выскочил за ворота встречать гостью, покрикивая с преувеличенным рвением на кучера: «Куда ты в самую грязь, круче к воротам забирай!»
Обе женщины стояли на наружной галерее. Фанни – прямиком из сада, сняв только большую соломенную шляпу: не помешала бы обняться с матерью; Тереза – отложив свое перпетуум-мобиле, которое у женщин именуется вязаньем, чтобы спицей в глаз не угодить ненароком братниной вдове.
Завидя дочь, Майерша попыталась не то чтобы слезть – скорее свалиться с повозки, чего, однако, мастер с кучером ей не позволили, а, бережно сняв, поставили ее на землю. Но никак уж не могли ей воспрепятствовать разыграть пред всей прислугой и косцами сцену, приуготовленную для дочери: пасть на колени и так подползти к обеим женщинам, которые до того растерялись, что и не догадывались поднять ее, пока наконец Болтаи, немало раздосадованный, что все это происходит на глазах у слуг, разинувших рты, сам ее не подхватил.
– Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни перед кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры к этому не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.
Добряк ремесленник уже и гордость национальную призвал на помощь, лишь бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало. Едва она очутилась перед дочерью, как опять рухнула на колени, силясь обхватить и облобызать ее крохотные ножки. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку: с раннего утра за садовой работой, она только туфельки домашние надела, и поползновения Майерши угрожали перед всеми обнаружить отсутствие чулок. В страхе от этой мысли девушка, покраснев, быстро нагнулась и подняла мать с колен, а та, почтя сие за объятие, сама пала дочери на грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда попало. Фанни только стояла и поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.
Вот странно: бывает иногда, что совершенно ничего не чувствуешь при встрече. Кто – в слезы, а кто холоден как лед.
Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в комнату, усадить там и втолковать, что здесь ее жилье, хотя она всеми силами порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом – что на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж ежели комнатой ее удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут, с погребок, только чтобы забиться можно было да на дочку оттуда глядеть. Но, на ее несчастье, комнаты у мастера все были с амбар.
В деревенском своем доме и с людьми своего звания Болтаи бывал очень радушным хозяином и, уж коли пустил к себе, хотел, чтобы гостю было хорошо. Развлекать он, правда, не умел, но было у него замечательное свойство: если тому хотелось поговорить, он мог слушать хоть до ночи, и Майерша нашла в нем благодарный объект. Мастер попросил только позволения трубку запалить и предоставил пожелавшей ему излиться матроне изложить всю длинную историю ее жизни, в коей правда и поэзия переплетались столь замысловато, что добрая женщина, сама запутавшись, подчас с собою же пускалась в прения или сызнова пересказывала часть, чем, впрочем, нимало не нарушала тихо-созерцательного расположения своего слушателя.
Фанни с Терезой поторопились тем часом привести предназначенную ей комнату в порядок. Добрая женщина упрашивала в такую ее поместить, где голосок ее доченьки милой слышен или пенье, вызвавшись даже под кроватью у нее ночевать на подстилочке, и Тереза определила ей сообразно с ее пожеланьями боковушку, которая выходила в залу с фортепьяно. Сначала хотела, правда, уступить собственную спальню, смежную с Фанниной, но девушка взмолилась не уходить, остаться рядом.
– Право же, тетя, я не виновата: мне бы радоваться, что матушку вижу, и горевать, что она в таком жалком состоянии; а я ни плакать, ни радоваться не могу, сердце у меня, наверно, недоброе. И стыдно ведь мне, неприятно, что я бесчувственная такая, а поделать ничего не могу.
У Терезы нашлось бы что ответить, как объяснить это чувство, которое нетрудно было восполнить своими, но пока она предпочла промолчать да понаблюдать. Шевелились у нее догадки, подозрения, что кроется за этой личиной, но надо дать время ее сбросить, повод, чтобы улитка выставила рога. Лучше всего притвориться, будто никакого внимания не обращаешь, каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
Приготовив комнату, Тереза доверительно привлекла к себе Фанни и заглянула ей ласково в глаза.
– Фанни, будь повежливей с матерью, помягче, повнимательней! Не сторонись ее, а малейшее желание предупреждай. Она, кажется, любит тебя, так незачем ее и отталкивать. Отвечай любовью. Но очень тебя прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне – ради меня!
Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин замысел.
«Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить и только искала случая уйти, – так объясняла она себе появление матери. – Прослышала, что я выхожу за богатого, и ухватилась за меня: с собой, мол, возьмет. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить».
И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза старалась ее отдалить от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно, имени Майершп чуть не годами у них не поминалось, но не было, значит, случая и порочить его.
В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не очень пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей радости, ответ: прийти за кольцом самому.
Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано. Но, насколько позволяли ноги, торопился все-таки: встречные не знали, что и подумать, какая это радость его посетила, читавшаяся столь явно у него на лице. Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он купил билет в лотерею и сорвал главный куш; но что выигрывать набобу, коли он и так весь город может купить со всеми его обитателями, – ему-то с чего ликовать?