Венгерский набоб
Шрифт:
Явившись к Болтаи, принялся он тискать его в объятиях (попался – терпи!) и сию же секунду порывался ехать за невестой. Мысль, что эта волшебной красоты девушка готова стать его женой, настоящую влюбленность пробудила у него; пришлось мастеру напомнить, что для бракосочетания еще кое-какие приготовления требуются и юридические формальности – о них вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного Корпуса явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость же Болтаи служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
Итак, об одном лишь попросил Карпати своего будущего тестя (который, кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать все под секретом, на что у него особые причины.
Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что Фанни с Терезой точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли обе стороны заинтересованы в соблюдении тайны до самой свадьбы, Майерша ничего не может знать об этом, другая причина привела ее сюда. Но что причина есть, это несомненно.
Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко собиралось теперь вместе и не посвящало друг дружку в свои дела.
И Фанни с Терезой заметно друг от друга отдалились: вещь вполне естественная. Тереза не могла забыть, что племянница стала невестой миллионщика, и сочувствовала ее счастью. Фанни же стеснялась приласкаться к тетке или опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да лжи?
Потому и сквозил в их разговорах холодок сдержанности, взаимной отчужденности. Иной раз за весь обед словечка не проронят, будто онемели.
Кто сдержанность их сразу приметил, так это, конечно, Майерша. «Фанни плохо тут», – смекнула она. Строжат ее. Тереза холодна с нею, недоверчива. Девушка скучает, не чувствует себя счастливой в деревенском этом раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням, а сердце-то требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
При всем том держалась она так приниженно, что за каждым ее шагом приходилось доглядывать: чем там она занята. То с прислугой сядет щипать перо, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку – опять помочь; то застанут ее за подметаньем комнат. Как обед, так каждый раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото всего-то отказывается, не ест, не пьет, а после третьего блюда вообще встает, словно четвертого ей и не полагается.
Немудрящими этими уловками добилась она того, что Фанни неотступно стала ходить с ней, звала к себе, разговаривала, играла ей на рояле: жалела. И даже верить начала понемногу, будто бедная женщина и впрямь ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный. Дочь только взглянет – мать уже спрашивает: что подать; нужно что – сбегает, принесет. Служанка долго копается – сама найти поспешит. Нередко поцелует украдкой у дочки краешек платья, а то попросила молитвенник, и Фанни обнаружила потом, что страничка, где молитва за детей, загнута и увлажнена – вне всякого сомнения, слезами.
А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос, о чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
Однажды Тереза поехала в Пожонь подвенечное платье посмотреть и, так как оно было не готово, осталась заночевать, прислав вместо себя Болтаи приглядеть за домом.
Ни разу Фанни не ночевала одна, всегда тетушка спала в смежной комнате, оставляя дверь открытой, и в бурные грозовые ночи, когда ливень хлестал в окна, ветер хлопал дверьми и собаки брехали во дворе под галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый заботливый после господа бога, бодрствует рядом с тобой.
А та ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг дома, а двери скрипели, будто отворяемые невидимой рукой. Фанни позвала мать спать к себе.
Человек понаблюдательнее тотчас приметил бы радостный огонек, сверкнувший в глазах Майерши при этом приглашении, при этом кстати подвернувшемся случае. В следующее мгновение сумела она уже сгладить, умерить первый порыв, и перед Фанни вновь была лишь любящая мать, довольная, что с дочкой может побыть.
Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе ко сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при матери все, без чего ложатся спать, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит? Женщина – и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться перед ней? Она, собственно, и не думала ничего этого, присела просто, замечтавшись, на край кровати и, вынув гребень, распустила две длинные густые косы бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь их в три переплести, и пышные волосы струистой волной хлынули до самых колен, как волшебной фатой окутав ее фигуру.
Долго-долго, не отрываясь, наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было, опять приподнялась посмотреть, как она небрежно заплетает свои длинные, шелковистые волосы, – и в зеркало-то овальное перед собой не глянет полюбоваться, а бросит случайно взор, еще отодвинет, чтобы не видеть себя полураздетой, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
Майерша глаз не могла от дочери отвесть. Радовалась, любовалась ею, наверно. При каждом движении все очевидней обрисовывалась прелесть девичьей фигуры. Да, на ее взгляд ценительницы, этакую красоту за шестьдесят тысяч запродать – поистине недорого.
– Ах! Красавица ты какая, Фанни, – с невольным льстивым оттенком прошептала она наконец.
Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не поняв второпях, кто это, встретилась она со взглядом матери и с незаплетенными волосами юркнула в постель. Натянула на себя белое одеяльце, задула свечу и зажмурилась.
И лишь немного погодя осмелилась опять приоткрыть глаза, точно и в темноте боясь встретиться с этим испытующим взглядом, шепоток услышать: «Красавица ты какая, Фанни!» – вкрадчивый шепоток сводни.