Венгерский набоб
Шрифт:
В ней борзые будут должным образом натаскиваться обученными той охоте псарями. Далее, следует основать печатный орган, газету для псовых охотников, в коей будут помещаться сообщения о прогрессе и открытиях в сей области знаний и блюстись интересы общества перед публикой. (Сдержанное одобрение, возгласы: «К чему это»?) Надобно также премии учредить за, лучшие книги по псовой охоте и по собаководству. (Шум в зале, возглас: «Мы, значит, не собакам, а писакам в поощрение объединились!») И наконец, ежегодно будет созываться общее собрание и, по крайней мере, раз в год – устраиваться состязания в резвости: лучшая гончая выигрывает золотой кубок. Все кассовые недохватки берусь покрывать я сам.
И
Тотчас, как уж водится и принято, подняла голову оппозиция. Самородки запротестовали против всех и всяческих взносов, усмотрев в том залог нравственной порчи; нескольким помещикам-компосессорам показалось подозрительным, что собрания созывать и псов обучать Карпати хочет у себя, а почему бы не у них? Стойкую антипатию вызвало все связанное с печатным словом, и хотя напоследок Карпати и такого рода расходы принял на себя, эту часть проекта ему не удалось провести. Граф Сепкиешди, не выдержав, перебил:
– Оставь ты, сделай милость, всю эту шатию литературную, и так уже она в политику пролезла: пагуба немалая для страны – еще и тут, в собаководстве, вредить будут? Весь непорядок от них, они лишают мадьярский характер всякого своеобычия, язык портят до того, что мы в конце концов сами себя перестанем понимать. Не хочу на друга моего сиятельного пенять, на Рудольфа Сент-Ирмаи, который сам не гнушается книжки пописывать и в газетки, его я пощажу, хотя единственно из почтения к супруге его замечательной, здесь присутствующей, однако должен сказать: терпеть не могу и презираю всю эту голоштанную братию, и не дело с ней борзых наших равнять.
Возмущенная Флора отвернулась, веером прикрывая пылающее лицо.
– Будь здесь Рудольф, задал бы он ему, – с очаровательным негодованием шепнула она Фанни.
Поскольку речь выдающегося патриота была встречена большинством с бурным одобрением, пришлось Яношу Карпати с плохо скрываемой досадой уступить.
У выдающихся патриотов та завидная привилегия, что все изрекаемое ими тоже почитается чем-то выдающимся и поклонения достойным.
Дискуссия, однако, могла бы и разгореться, не наскочи тем часом любимый пес Мишки Хорхи самым неподобающим манером на борзого любимца Карпати, а тот, позабыв о долге гостеприимства, не схвати в азарте партийной страсти за шею и не уложи наземь обидчика. Тут и остальные борзые гвельфы и борзые гибеллины [254] кинулись друг на дружку и сплелись в клубок под ногами присутствующих, пока ожесточенной распре не положило конец вмешательство псарей.
254
Гвельфы (сторонники папы) и гибеллины (сторонники императора) – враждующие партии в Италии XII–XIII вв.
Вот было смеху, проклятий да чертыханий! Заинтересованные стороны сами вошли в такой раж, что авторитет высокого собрания легко мог поколебаться, если б не граф Гергей. С обычной хладнокровной уверенностью которая ни при каких обстоятельствах ему не изменяла, призвал он к порядку обе рычащие и тявкающие партии.
– Господа! Здесь, в помещении, только нам лаяться дозволено, а вы пожалуйте во двор.
Нагоняй этот снова настроил собравшихся на веселый лад. Борзая публика была выдворена из зала, и за вычетом спорных пунктов общество приняло предложение Яноша Карпати. Сам же он под бурю приветственных кликов был избран президентом, а выдающийся патриот – вице-президентом. Выбрали также нотариуса, секретаря, фискала, лекаря, правление из шестидесяти членов, комиссию из двенадцати, и все это запротоколировали пункт за пунктом.
Фундамент был заложен, великое и достославное общество
Из залы заседаний гости перебрались в большой салон; споры, беседы продолжались до четырех часов пополудни, и Джордж Малнаи спешил сообщить каждому встречному: странно, дескать, совершенно аппетита нет.
Обе прекрасные дамы прогуливались под руку, и все видевшие их признавали: затруднительно даже и решить, которая красивее.
Строгие матроны, сиятельные дамы любезностями и комплиментами осыпали хозяйку дома, бедную мещаночку, лишь в тот час ощутившую по-настоящему, что ей за чудо ниспослано в лице подруги, чье небесное благородство и ее осенило, которая, как бы сказать поточнее, в моду ввела доброжелательное к ней отношение.
Золотая молодежь, салонные львы обращались вкруг них в эти два дня, словно рой планет возле двух светил; сам граф Сепкиешди, казалось, все только их ищет глазами и, даже видя отлично, что Флора досадливо отворачивается каждый раз, тем неотступней продолжал осаду.
– Знаете, граф, – сказала Флора великому мужу, заступавшему им дорогу, – я сердита на вас. Всерьез сердита.
– Тем приятней, – ответствовал великий человек, весь лучась самонадеянностью, – на кого женщина сердится, тот может быть уверен, что его полюбят.
– Очень неправильное у вас понятие о женском гневе; объединимся вот против вас, провалим, и конец вашей популярности в стране.
Невинная шутка, не злая совсем в таких розовых, свежих, улыбающихся устах; каждый ответил бы: сдаюсь и, поцеловав ручку, попросил бы сменить великодушно гнев на милость. Но великий муж предпочел и тут палицей взмахнуть.
– Сударыня! – ответил он тщательно взвешенной фразой с таким видом и в такой позе, будто из-за стола, крытого зеленым сукном. – Пробовали это уже и другие. Но с женщинами я не сражаюсь, а флиртую; женщин я не боюсь – я их покоряю!
После подобных фраз великий человек обыкновенно поворачивался и уходил, словно не считая уже противника способным подняться. Несколько усердных поклонников рьяного патриота тотчас выхватили карандаши – занести на бумагу незабвенное его изречение.
Фанни совершенно оторопела, Флора же расхохоталась.
– Ну, этого мы отвадили раз и навсегда. Я в самых заветных чувствах его оскорбила, а этого он никогда не простит. Золотой его телец – популярность, и уж кто на этот кумир покусится, тот от графской благосклонности надежно себя застраховал.
Вскоре позвонили к обеду; собравшиеся с веселым гомоном стали усаживаться за столы, от описания коих я с чистой совестью воздержусь по той простой причине, что картина эта лишь в натуре занимательна, в передаче же скучна неимоверно. Блеска, изобилия, роскоши было, во всяком случае, хоть отбавляй: у набоба – как у набоба! От национальных блюд до самых искусных произведений французской кухни – все здесь можно было отведать, всем полакомиться, и вин не перечесть. Застолье затянулось допоздна, и языки к тому времени окончательно развязались; великий патриот принялся за обычные свои двусмысленности, скабрезные анекдоты, не слишком стесняясь присутствием дам: castis sunt omnia casta, как говорится, – порочного нет для непорочных, а уж покраснел кто, значит, испорчен все равно. Но дамы сделали вид, будто не слышат, затеяв разговор с ближайшими соседями и ничуть не заботясь, над чем там гогочут самородки – непременная эта аудитория выдающегося человека, клакеры-обожатели пошлых фраз.