Венгерский набоб
Шрифт:
Фанни же подумала, что он собирается уйти, и притянула его к себе:
– Останьтесь. Не уходите. Давайте поговорим.
О, это радость большая, чем можно даже ожидать. Жене хочется, чтобы он остался! Хочется с ним поговорить! Воистину ангельская доброта.
– Видите, я совсем уже в себя пришла. Скоро смогу вставать. Вы не будете сердиться, если я вас об одной вещи попрошу?
– Об одной? Хоть о тысяче! – вскричал г-н Янош, обрадованный, что у нее пробудились какие-то желания.
– Больные, они уж такие: только и знают, что хлопоты доставлять своим попечителям.
– Да нет, проси о чем хочешь. Поверь: для меня самое большое удовольствие порадовать чем-нибудь тебя.
– Правда ведь, что в Пеште у вас новый особняк готов?
– Там хочешь пожить? – опередил мысль жены Карпати. – Хоть сию минуту можешь туда переезжать, а не понравится этот, лучше захочется, так мне зимой еще другой построили – с подпольным обогревом, прямо как Кремль московский.
– Спасибо, мне и одного довольно. Знаете, я давно уже думаю, как мы заживем там, совсем новую жизнь начнем.
– Да, да, общество блестящее будем приглашать, пышные рауты устраивать…
– Нет, я о другом думала, о вещах более серьезных, благотворительных. У нас ведь столько обязанностей перед обществом и людьми, пред всеми страждущими…
Бедняжка! Какими холодными возвышенными абстракциями силится жар своего сердца остудить.
– Как тебе угодно. Находи отраду, осушая слезы, утеху – в благословениях благодарных тебе.
– Это, значит, вы мне обещаете?
– Да я счастлив хоть чем-то тебе угодить!
– Смотрите не будьте таким уступчивым, а то еще требовательнее стану.
– Требуй, требуй! Хоть до бесконечности! Уверяю тебя, мне плохо, когда ты не рада ничему, ничего не хочешь, опечалена: вот что меня только огорчает.
– Еще мне на воды хотелось бы поехать будущим летом.
– Куда? Только прикажи. Где тебе больше нравится?
Фанни задумалась. Куда? Да куда угодно. Только подальше отсюда, от соседства с Сент-Ирмаи – и хоть не возвращаться больше никогда.
– По-моему, Мехадиа [258] – самое приятное место. («Самое дальнее», – подумала она про себя.)
258
Мехадиа – трансильванский курорт.
– Сегодня же закажу для тебя на лето самую лучшую виллу. Местечко и вправду приятное.
– И еще одно пожелание.
Карпати едва мог совладать с собой от радости.
– Но это уже потруднее будет выполнить.
– Тем лучше! Говори.
– Чтобы вы всюду следовали за мной, всегда со мной были и никогда меня не покидали.
Ах! Это больше даже, чем в состоянии вместить сердце человеческое. Добрый старик пал у постели жены на колени, орошая слезами и покрывая поцелуями ее руки.
– Чем я такую радость заслужил, такую доброту?
Фанни улыбнулась печально и долго не выпускала мужниной руки из своей. Полдня Карпати провел подле ее, исполняя за ласковым разговором разные мелкие поручения своей дорогой больной, счастливый уже тем, что сам подносит ей лекарство.
«Что это может значить?» – задавалась вопросом Тереза, внимательно наблюдая всю эту сцену и начиная уже догадываться.
Несколько дней спустя Фанни разрешили вставать, и она, прохаживаясь по комнатам, опиралась опять-таки о мужнино плечо. День ото дня здоровье ее улучшалось, она окрепла и порозовела. И все свое время проводила близ мужа; с вышиванием, чтением шла к нему в кабинет, а садясь за фортепьяно, звала к себе. Вместе каталась с ним в коляске – словом, не покидала его ни на минуту, не ища ничьего другого общества. Служанкам велела говорить всем бывавшим у них прежде, что госпожа плохо себя чувствует, а сама сидела у мужа, заставляя себя тешить и ублажать его. Что это значило?… Ни более ни менее, как изображать любовь, или, иначе: любить по обязанности.
Даже Терезой она занималась мало. И добрая тетка в недолгом времени покинула дом. Фанни без слез, без слова сожаления рассталась с нею. Но Тереза видела, что у нее на душе. И, поцеловав ее в сомкнутые уста и усевшись в экипаж, невольно вздохнула про себя: «Бедная девушка!».
XXIII. Соглядатай
Мы – на квартире у г-на Кечкереи.
Большой оплошностью было бы с нашей стороны совсем выбросить его из головы: такую личность, раз увидев, непозволительно предавать потом забвению.
Теперь проживает он в Пеште, снимая великолепную, изысканно убранную квартиру. Реноме его по-прежнему безупречно, и, поскольку светская жизнь заметно оживилась, участие его в ней тем незаменимей; он, как выражаются, амальгамирует различные общественные слои (варварский этот – мавританский – химический термин как раз тогда начал становиться модным не только в зеркальных мастерских).
Утро еще, и достойный наш знакомец не одет (причем коли уж мы говорим «не одет», это надо в буквальном смысле понимать). В одном красном бурнусе восседая посреди комнаты на роскошной, багряного плюша оттоманке, пускает он клубы дыма из невероятной длины чубука и глядится в большое стоячее зеркало напротив, хотя любоваться тут особенно нечем. Не часто бы ему кусок хлеба перепадал, вздумай он его зарабатывать натурщиком в художественных ателье, разве что позируя для карикатур. На другом конце оттоманки в подобном же бурнусе и подобной изящной позе спиной к нему сидел такого же почти роста орангутанг, тоже с чубуком и тоже смотрясь в зеркало напротив себя. Этот, во всяком случае, – с большим правом, ибо для обезьяны был не столь дурен.
На полу валялись в беспорядке надушенные любовные послания, разорванные страницы стихов, нот и тому подобные эфемерности, по стенам развешаны были подобранные хозяином по своему вкусу картины, каковые, без сомнения, устыдились бы, обладай они способностью себя видеть. На столе подлинная, из Геркуланума, бронзовая чаша, полная визитных карточек, – сплошь знаменитостей обоего пола.
Вышитые нежными дамскими ручками гобелены, которые изображают сцены охоты, собачьи и конские морды, наводят на подозрение, что за ними – потайные дверки. На окнах – двойные шторы.
В передней от нечего делать ковыряет в ушах грум-арапчонок, которому наказано не впускать до двенадцати «утра» никаких визитеров-мужчин. Тем самым молчаливо присовокупляется дерзостное позволение дам, наоборот, допускать.
На сей раз, однако, после очень настойчивых звонков Юсуф, всем запретам вопреки, впускает-таки мужчину, и Кечкереи слышно, как негритенок, бурно радуясь, говорит даже что-то вошедшему на своем кафрском наречии.
– Кто там? Юсуф! – возопил Кечкереи столь пронзительно, что обезьяна в испуге заверещала у него за спиной.