Венгерский набоб
Шрифт:
Вместо ответа сам пришелец ввалился в комнату. «Ну и нахалы эти так называемые закадычные друзья», – успел пробормотать сквозь зубы г-н Кечкереи, вперяя в него взор и с удовлетворением отмечая, как тот отшатнулся при виде дезабилье столь необычного. Но в следующее мгновение весело воскликнул, протягивая гостю длинную сухощавую руку:
– Абеллино! Ты? Какими судьбами? А мы думали, ты уже натурализовался там, в своей Индии. Иди присаживайся. Ну что, привез пастилок тех пресловутых, о которых в письмах своих гениальных распространялся?
– Фу, чтоб тебя с обезьяной с твоей, – выбранился приезжий. – До того похожи, не сразу различишь, шут ее дери!
– Ах, вот, значит, какая сейчас в моде учтивость в Египте? Ну что ж, комплимент обязывает, даже оранга. Жоко, докажи, что ты воспитан, принеси гостю трубку.
Жоко так и сделал, притащил трубку, но пребольно ударил ею Абеллино по ноге, – хоть бы не приносил совсем.
– Самум его задуши, сородича твоего вшивого! Теперь буду знать, палку следующий раз захвачу. В Индии приходилось с обезьянами сталкиваться, но там хоть с пистолетом ходишь, раз – и пристрелил мерзкую тварь.
– Ах, полно, друг мой. От обезьян род людской произошел. Человек первоначально был обезьяной, утверждаю я. А предкам полагается надлежащее почтенье оказывать.
Такой Кечкереи человек: любую грубость снесет, но подобной же и ответит.
– Входи, однако, садись поближе да устраивайся. Юсуф, трубку гостю! Наргиле, к сожалению, не могу предложить.
Абеллино скинул широкий плащ, обмотанный вокруг плеч, и сел напротив Кечкереи, чтобы оттуда бомбардировать обезьяну скатанными бумажками.
– Итак, с чем пожаловал опять в нашу державу, любезный герой и трубадур? Опять интриги любовные, громкие дуэльные дела? Пари держу, что весталку успел похитить индийскую из Будхура откуда-нибудь.
– Ответь сначала: о прошлом моем деле говорят еще?
– Слишком ты о себе возомнил, друг любезный, – ответствовал г-н Кечкереи с достоинством. – Что же ты хочешь, чтобы целый год только и толковали о твоей паршивой дуэли? Других забот не было! О самом существовании твоем уже позабыли. Ты убил Фенимора, а у него есть младший брат, благодаря тебе майоратное имение ему досталось. На днях спрашиваю, чего он медлит с процессом против тебя? «Дурак я разве, говорит, благодетеля своего преследовать». Ты у меня можешь его увидеть нынче вечером, он поприятней братца своего; очень тебе обрадуется.
– Стало быть, мне повезло. Что ж, поговорим о другом. Так, значит, Пешт становится центром светской жизни, судя по тому, что у тебя здесь квартира. И что же вы поделываете тут?
– Цивилизацию насаждаем. Поскучнее, конечно, чем сезон в Париже, но несколько венгерских магнатов вбили себе в голову, что в Пеште будут жить, вот ради них и всех прочих и пришлось осесть в симпатичном этом городе, где туманы не хуже лондонских – достаточные, во всяком случае, чтобы иллюзию создать.
– Все это прекрасно. Но о Карпати не слышал чего?
– Да за кого ты меня принимаешь? – вопросил Кечкереи драматичным горловым голосом, пыжась, как лягушка. – Что я, соглядатай, который тайны семейные выведывает и выдает? Хорошенькое у тебя мнение обо мне!
Абеллино, скатывая визитные карточки в шарики, спокойно пошвыривал ими в голову Жако. Он-то знал повадки Кечкереи, который, отклоняя с величайшим возмущением разные неблаговидные расспросы и поручения, тем не менее всегда все пронюхивал и передавал.
– Мне-то что до этих Карпати? Пускай делают что хотят. И свет пусть болтает сколько влезет: что графинюшка любовников меняет чуть не каждый день – нынче граф Эрдеи у нее, завтра Мишка Киш; что старый Янчи сам их в дом зазывает и рад-радехонек, коли женушке угодил; что он ее с Мишкой то и дело одну по соседним деревням в гости отпускает и тому подобное, только мне-то что? Волнует меня все это, как вон обезьяньи сны.
Абеллино весь обратился в слух, оставив визитные карточки в покое.
Но Кечкереи сделал вид, будто вовсе не для него все то говорит, и кликнул арапчонка:
– Бре бре! Кхизметкиар!
Грум тотчас прибежал.
– Не буюрсюнюз чультамюм? (Что прикажешь, господин?)
– Эсбаплерими! Чизмелерими! (Одеться! Обуться!)
Арапчонок умчался и вернулся с большими желтыми сапогами.
– Кхаир чизмелерими, осел. Туфли домашние подай! Да, трудно из скотины сделать человека.
Абеллино же, улучив момент, с удовольствием стеганул плетью маленького грума по икрам; ему вообще особое наслаждение доставляло убеждаться в своем превосходстве над разными попадавшимися под руку предметами. Так и теперь: растер пепел по полу – и рад; подвернулись ножнички – крутил, вертел, покуда не разломал.
А Кечкереи тем временем оделся – так он, по крайней мере, полагал.
– Ну-с, приятель, – сказал он, покровительственно беря Абеллино под руку и прохаживаясь с ним по просторной комнате, – вот, значит, и вернулся ты из Индий своих. Теперь, без сомненья, здесь останешься, в нашем кругу, так что и вечера мои почтишь своим присутствием.
– Спасибо за приглашение, но я уже не настолько богат. Гриффар отказал мне в кредите, и я скопидомничаю, как самый последний филистер.
– Жаль, жаль, это не для тебя совсем. Тем резонней бы с дядюшкой помириться.
– Нет уж, попрошайничать не буду, – по мне, так лучше бандитом стать.
– Тоже неплохо. То есть неплоха шутка, но не ремесло. Словом, сидишь на мели.
– Вот именно.
– Влюблен еще в дядюшкину-то жену?
– Нет, больше нет, но как бы другой кто не влюбился, вот чего я боюсь.
– Ну, это едва. ли.
– Что значит «едва ли»?
– Старика будто подменили. Помолодел лет на двадцать, просто не узнать; образ жизни ведет правильный – доктора, видно, толковые у него. Вдобавок все Карпати до глубокой старости нравятся женщинам, это в роду у вас. Намедни в Солноке столкнулся я с твоей свойственницей: она показалась мне куда счастливей, куда довольней прежнего.
– Гром и молния! – вскричал в ярости Абеллино, выдергивая руку у Кечкереи и с ожесточением бросаясь в кресло. – А кто причиной, что она счастлива, что довольна? Муж? Быть того не может, не способен он на это; чепуха все, притворство одно!
– Что ж, возможно, друг мой; может быть, и чепуха, может, и притворство, – отвечал Кечкереи, закладывая хладнокровно руки меж колен и раскачиваясь на американском кресле наподобие санок, именуемом ныне качалкой.
– Если б только доказать, что эта женщина влюблена, – раскрыть перед всеми воочию, со скандальной очевидностью, что она в предосудительной связи с кем-нибудь…