Вербы пробуждаются зимой(Роман)
Шрифт:
— Бывает и так, — улыбнулся милиционер.
— Бывает, — вздохнул Архип.
Он допил остатки, вытер рукавом усы и, ставя на стол кружку, смачно крякнул:
— Ах, красота! Погрел душу. Спасибо, сынок.
— Не за что.
— Как не за что? Да хотя бы за доброту твою. Хороший ты, видать, малый. Не разбалованный еще. А иной тебе, чуть наденет картуз с бляхой, с красным околышем, так нос выше колокольни Ивана святого дерет. Я — пуп земли. Я — всемогущая милиция. Могу и посадить тебя, и телку последнюю забрать. Оттого
— Что вы, отец. Чего нас бояться? Мы такие же люди.
— Так-то оно так. Только выходит иначе. Зачем едет в село милиционер? Только по двум делам. Забрать кого-нибудь аль протокол составить. Ведь так оно?
— Ну, положим, так.
— Вот в том-то и курьез. А ты, моя милиция, не только за тем приезжай. А добро пожаловать к нам на праздник, на свадьбу али по случаю новорождения. Да запросто с колхозниками за столом посиди, стопку выпей с нами, песню пропой. Вот тогда ты нам и роднее будешь и милей. А так ты кто? Божий страх. Пугало.
Милиционер встал, похлопал Архипа по плечу.
— Нельзя так говорить, отец. Нельзя. Без страха тоже не обойтись. Надо страх нагонять. Надо. На воров, хулиганов, жуликов и прочих элементов.
— На тех знамо. А я те кто? Разве елемент? Я те брат, а может, и батька. Так на кой же ляд, прости ты грешного, страх на меня нагоняешь, заставляешь по бурьянам сигать? Отчего честного парня Ивана Плахина под стражу берешь?
— Что вы, отец, — глянув в оконце, смутился милиционер. — Ни в коем случае. Мы берем под стражу только после приговора, как закончится суд.
— Суд-то суд, а в оконце все же зришь.
— То для порядка, чтоб какой пьяный не зашел.
А суд продолжался. Задав потерпевшему несколько уточняющих вопросов, судья велел ему сесть, посовещался с заседателями и обратился к Плахину:
— Гражданин Плахин, признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам обвинениях?
— Нет, не признаю. Все, что сказано Дворнягиным, грубая ложь!
— Врет он! Так и было! — выкрикнул Дворнягин.
Судья позвонил.
— Гражданин Дворнягин, суд предупреждает вас. Не мешайте работать. При повторном выкрике будете удалены из зала.
— Ясно. Прошу извинить.
Судья обратился к Плахину:
— Подсудимый Плахин! Объясните суду, как все было. Напоминаю, что за чистосердечное признание вам будет смягчено наказание.
— Спасибо. Но меня не за что не только наказывать, но и судить. Этот суд надо мной — позор для района.
Прокурор Худопеков, побагровев, вскочил.
— Как вы смеете так говорить? Это поношение суда. Это оскорбление нас. Вы — собственник. Мелкий кулак. Паразитический элемент. А черните лучших людей. В частности, нас… Мы не позволим подрывать частной собственностью колхозные устои.
— Сами вы себя черните, — спокойно ответил Плахин. — Унижаете
Судья, соблюдая формальность, с виноватой улыбкой обратился к прокурору:
— Соломон Захарыч! Ну зачем же спорить? Нервничать… Давайте послушаем. Пусть все говорит.
— Да, я скажу все, — начал Плахин. — Все, что знаю и думаю. Может, кому-то и не понравятся мои слова, кого-то они заденут, но кривить душой не могу.
— Говорите, говорите, — подбодрил рабочий. — Слушаем.
Плахин расстегнул душивший его воротник гимнастерки и, почувствовав облегчение, заговорил:
— В минулое лихо — войну мне, граждане судьи, пришлось много протопать по своей земле. Был я и на Смоленщине, и в Поволжье, и на Украине… Всякого повидал. По части ведения хозяйства имею в виду. И с хорошим встречался, и с плохим. Но по совести скажу: беднее нашего Спас-Клепикского района не видал. Даже в Пинских болотах и то люди жили до войны богаче нас. Там почти круглый год и сало и хлеб. А у нас… Мясо едим по праздникам, молоко с четверга по субботу, уха из привозной трески, а про мед и говорить не стоит. Заболеет ребенок — ложку меду в районе не достать.
— Правильно! — выкрикнул кто-то из зала. — Сады низвели…
— А ведь это же Центральная Россия! — продолжал Плахин. — Земля стопудовых хлебов, вершкового сала, антоновских яблок, гречишных медов…
Плахин перевел дыхание, заговорил тише.
— Я понимаю причины. Прежде всего война. Неуправка, нехватка людей. Сразу все не осилишь, не залатаешь прорех. Но другой наш чертов бич, наш позор — это, простите, тупость, неповоротливость, неумение брать клады из земли.
— Это что? Доклад или обвинительная речь? — насторожился Худопеков.
— Считайте как угодно, но дайте мне сказать.
— Продолжайте, — кивнул судья.
— Возьмем тех же пчел, — заломил палец Плахин. — Кому убыток, если у колхозника на усадьбе два-три улья? Государству? Ничего подобного. Разве стал бы я покупать у государства сахар? Зачем он мне. Пусть бы рабочему больше досталось. Да худо-бедно я на базар бы ведро меду привез. Но может, пчелы невыгодны колхозу? Чепуха. Пчелы колхоз не объедят. Они только приносят выгоду, поля опыляют. Значит, кто же в убытке? Кто?
— Никто! — грянул зал.
— Вот именно никто, — заключил Плахин. — Или возьмем наши колхозные фермы. Могут ли они обеспечить всех мясом, молоком? Да всякому видно, что пока не могут. Значит, ничего плохого, если колхозник будет держать корову, подсвинка, десяток уток или гусей. Даже дураку понятно, что он тогда не пойдет с кошелкой в магазин. Так нет же. Такие, как Дворнягин, считают, что мы тут в Спас-Клепиках уже в коммунизме живем, что подсобное хозяйство нам не нужно. А отсюда, граждане судьи, и дурацкие вывихи — пчел держать нельзя, коров под нож, сады под топор. Имей мужик хатенку. Сажай цветочки вокруг нее. Нюхай на здоровье.