Вернись в дом свой
Шрифт:
Когда в кабинет вошел Ирша, он сидел за столом и делал вид, что работает. Поднял голову, поздоровался глазами. Его продолговатое, медного оттенка, изрубленное морщинами лицо было будто бы вырезано из мореного дуба. Предложил Ирше стул, сам поднялся. Долго молчал.
— Я многое знаю, — наконец сказал скрипуче. — Я хотел вам предложить… хотел вас спросить… Вы любите Ирину?
Ирша вздрогнул, лицо пошло пятнами. Это было лицо смертельно больного человека, которому сказали о его болезни. А в глубине глаз загорелись огоньки, они метались, как под порывами резкого ветра. Было видно, он поражен, вернее, просто сражен.
— Вы что-то… Я не понимаю…
— Я все знаю, — хмуро, будто на допросе, продолжал Майдан, сцепив между коленями большие костлявые
Огоньки в глазах затрепетали мелко-мелко, казалось, еще мгновение, и они угаснут. Лицо Ирши свела судорога, оно исказилось, как от боли, а глаза продолжали жить болезненным напряжением, словно искали чего-то.
— Я понимаю… Это подло. И все-таки это моя личная жизнь, и я не разрешаю… — Его голос звучал жалобно, теперь он убегал глазами от черных неподвижных зрачков Майдана.
— Откажитесь от Ирины. Вон их сколько ходит по улицам… Грудастых, длинноногих. А для него… Ну, вы сами понимаете. Откажитесь, и тогда… будет легче. И мне тоже.
— Легче — что?
— Жить, черт вас побери! — вдруг сорвался на крик Майдан. — Я не торговаться вас вызвал. А вы торгуетесь.
— Это вы торгуетесь. — Ирша поправил галстук. Его руки дрожали, но поправил с достоинством. — Вы можете… можете все. Но я ни в чем не виноват. Я сам терзаюсь. И ничего не могу поделать.
Майдан раскаивался, что накричал. Ему казалось, что если бы он был осторожнее, если бы и вправду начал торговаться… Но имело бы тогда цену то, за что торговались? Порыв прошел. И желание говорить тоже.
— Идите, — сказал тихо.
Ирша поднялся, шаркая ногами, будто старик, направился к дверям. Остановился.
— Мы оба страдаем…
— Идите. И страдайте подальше от глаз моих.
Оставшись один, Майдан начал убирать на столе, не любил лишних вещей, лишних бумаг. Если на столе не было порядка, ему даже думалось труднее. Постоял возле открытого окна. По улице стайками шли девушки, за ними ватагой — парни. Парней было больше. Студенты политехнического института возвращались в свое общежитие. Из окна видел общежитие: облезлая коробка дома, авоськи за окнами; где шторы, там живут девушки. Может, поговорить с Тищенко? Открыть ему глаза. Тогда… Тищенко будет еще горше. И он, Майдан, потеряет лучшего работника. А так не потерял?
На этот вопрос ответить пока не мог. Подумал об Ирше. Вот какая она, настоящая любовь! И все равно почему-то не позавидовал. Даже почувствовал какое-то облегчение. Теперь ему будет проще решать. Какое, к чертям, проще, скрипнул зубами. Закручивает воронки подводное течение. Ищешь теплого, натыкаешься на холодное. Не ровен час нарвешься и на такое, что ошпарит как кипятком. Если бы он не жалел Тищенко, было бы значительно легче. Когда-то давно он был свидетелем подобной ситуации. Нет, не подобной. Там разгорелись склоки, обоюдная ненависть, директор и главный шпионили друг за другом. Главный даже перехватывал личные письма директора, снимал копии и подшивал в папку. Их выгнали обоих. Выгнали обоих… Может, было бы хорошо — начать вдвоем на новом месте? Что начать? Слишком поздно. Да и не нужно.
Незаметно вернулся мыслью к Ирше. Счастлив ли тот? Вероятно, счастлив. И что в нем нашла Ирина? Впрочем, что ж: красивый, молодой, талантливый. И возможно… Да что там говорить. Разве мы знаем, за что любим или за что любят нас. Когда-то ему казалось, любят за что-то конкретное: за ум, порядочность, например. Мечтал завоевать соседскую девчонку Зинку именно таким образом: выбиться в люди, чтобы она поняла наконец, какой он настоящий, чтобы пожалела, кого потеряла. Много раз мысленно являлся к ней в форме генерала или приезжал в машине директора солидного предприятия. И вот он наконец директор института. А ехать к Зинаиде уже не хочется. Майдан вздохнул, не замечая, скомкал бумагу, которую искал несколько дней, очень важную и нужную бумагу, и выбросил ее в корзину.
Нужно было приготовиться к завтрашнему дню, Тищенко взял свои записи, несколько минут полистал их, но заметил, что не читает, и отложил.
Ирины дома не было: пошла в театр, приехал с гастролями МХАТ. Василий Васильевич чуть ли не впервые почувствовал себя одиноким. До недавнего времени он вообще не знал, что это такое. Вся жизнь пролетела в человеческом водовороте: пастушья ребячья орава, школьный шахматный кружок, где играли прямо на полу, а летом на траве под огромной липой (и так было хорошо, пахло липовым цветом, над головой гудели пчелы), потом армия, студенческое общежитие, работа в институте. Каждый новый человек — это радость, и хотя с годами понял, что льнуть ко всем душой не следует, его снова и снова тянуло к искренней беседе, к доверию. (В минуты холодного самоанализа он, подшучивая над собой, называл это «провокацией сердца». Но считал, что это хорошая провокация.) Ирина ему признавалась, что, бывало, в юности, лежа на тахте и читая неделями, она чувствовала себя такой одинокой, даже делалось страшно. Он в подобные чувства не верил. Кругом столько книг, столько развлечений — кино, театры, стадионы, а человек скучает. Да как можно? Запишись в какой-нибудь кружок, какую-нибудь секцию. Хотя бы в спортивную. У них в селе не было коньков, только самодельные, на всю улицу один велосипед — у учительского сына Юрки, весь вечер дожидались очереди покататься. Седло не опускалось, ногу — сквозь раму, и вот так, скособочившись, по тропинке от магазина до клуба. Только ветер пузырем надувает рубашку.
Василий Васильевич улыбнулся. Прекрасное было время! И тут же подумалось: прекрасное, потому что в молодости было неведомо ощущение беды. Не было страха за близких. Только вера в себя, в свой молодой организм, которого просто не ощущаешь… Шут его знает!.. А сейчас то и дело прислушиваешься к шагам на улице да посматриваешь на часы. Все не можешь успокоиться. Припомнились мама с отцом. Батька поехал то ли по дрова, то ли за сеном, а мама печет к его приезду хлеб и частенько поглядывает в окошко. Ему это странно, он перебрасывает с ладони на ладонь теплую пахучую корочку, а старший брат продел в гребешок тонкий лист бумаги и так хорошо насвистывает. Вот бы тоже научиться! Только мама: тише да тише. А потом бросила лопату, бросила подрешеток и раздетая, в чунях на босу ногу помчалась во двор. «Тпр-р-у», — послышалось около хаты, и заиндевелые лошади фыркают прямо в окно. Отец с матерью прожили жизнь, не разочаровавшись друг в друге. И не толкнули их в обоюдную враждебность или неприязнь ни бедность, ни тяжелая, до черных кругов в глазах, работа, ни болезнь. И они с Ириной тоже живут в согласии: правда, у них… они и поссорятся и даже под горячую руку наговорят друг другу злых слов, но не таких, что царапают душу горькой обидой, которую и простить нельзя.
Прохрипели часы, кукушка прокуковала и повисла вниз головой. Он вогнал ее щелчком в дупло. Вышел на улицу. Было темно, горели только три фонаря из десяти, от пруда тянуло сыростью. В конце тротуара под вербами тлел огонек сигареты. Там кто-то стоял с девушкой. «Кто бы это?» — подумал. Вроде бы в их доме девушек не было. Но мало ли кто мог забрести в этакую темень. Чтобы не вспугнуть их, пошел не тротуаром, а протоптанной в траве стежкой.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Утром Тищенко и Майдан закрылись в директорском кабинете, потом к ним вошел замминистра Прядько и секретарь парткома, они не выходили оттуда до двенадцати часов. В комнате, где работали Ирина и Ирша, делали вид, что ничего не случилось, хотя необычное напряжение овладело всеми, даже Клавой, и тишина была звонкой и хрупкой, как стекло. Пожалуй, все это не касалось только Нины: новенькая склонилась над горкой синьки, наматывала на палец левой руки светлые локончики. Они походили на золотые пузырики на воде. Клава задумалась, сложив руки на столе, Ирина боялась посмотреть на Сергея и только один раз, когда вышла Клава, бросила быстрый отчаянный взгляд, полный сочувствия и любви, как бы говоря: «Я с тобой». Он наклонил голову, еще крепче сжал губы.