Вернись в дом свой
Шрифт:
Ирина рассердилась на себя за ревность. Сергей поехал отдохнуть, подлечить нервы. До ухаживаний ли ему сейчас? Просто ее смутило, бросило в тревогу его письмо, единственное и какое-то странное: холодное или осторожное. А она отправила три письма и писала опять.
В это время в комнату вошел Тищенко. Бросил взгляд на стол, за которым до недавнего времени сидел Рубан, и Ирине хватило этой минуты, чтобы спрятать письмо в ящик стола.
— Добрый день, — поздоровался с Клавой.
Та отложила линейку, поправила прическу. Взяла целлулоидный угольник, держала его двумя пальцами. Пальцы у нее красивые, ногти наманикюрены.
— А я сегодня не узнала вас по походке. Вы в хорошей форме. Похудели… Вам идет, —
— Наконец я понравился вам по-настоящему. А что похудел, так неудивительно. Полтора месяца боев… Халтурщик, интриган… фантазер.
— Были и защитники.
— Этот доброжелатель спрятался под псевдонимом. Одна и та же рука. Не знаю, кого и благодарить. Но… Я сейчас об этом просто не хочу думать. Как советуют в подобных ситуациях: поговорим лучше о любви.
— О любви я всегда готова, — деланно оживилась Клава. — Только чтобы о ней говорить, нужно знать, что это такое.
— Ну, если не знаете вы…
Клава посмотрела с вызовом:
— А вы знаете?
— Не было хороших консультантов. — Лицо его посерьезнело, тень раздумья коснулась лба, бровей, они сдвинулись к переносице, нахмурились, мысль утонула в зрачках синих глаз. — Любовь тоже бывает разная. Одних вдохновляет на творчество, других — на убийство.
— Это уж слишком, — вздохнула Клава. — До убийства мне далеко. И творчество мое… все тут. Как говорит Бас: от и до. Санузлы и дыры для канализации. По правде сказать, я о любви толком ничего не знаю. Разве что в школе — стреляла глазами в одного рыжего да прыскала в кулак. А потом замужество. Был красивый, ловкий на слово. Кого хочешь заговорит. Ему бы проповедником быть. Златоуст! Никакой идеи, просто балабол. Заговорил. А потом пригляделась… — Она махнула рукой, еще раз повторила: — Никто не знает. Может, ее и вовсе нет. Выдумали…
— Есть, Клава. На любви держится мир, вся красота, и все безумие, и все творчество. Мы строим и разрушаем во имя любви. Чтобы прославиться, чтобы понравиться вам, женщинам.
— Ох, как высоко и красиво вы говорите! — заиграла глазами Клава. — Если бы не Ирина да вы бы не мой начальник, я бы попробовала дознаться, что это такое, из первоисточника.
— Половина преград отпадает сразу. С сегодняшнего дня я вам уже не начальник.
Клава растерялась.
— Уволили?
— Сам подал заявление.
Ирина подняла глаза, отложила линейку.
— Василий… Не поспешил ли, а?
— Нет, наоборот, — рубанул ладонью воздух Василий Васильевич. — Все шло к этому. Я тут не смог бы работать. Не хочу! Или полное доверие, или… руби канаты. Так что, Клава, теперь можете и вы…
Он сказал это серьезно, и она спросила:
— Что?
— Ну, бросить в меня камень. Пересчитать все мои грехи. Как в том анекдоте: «Здравствуйте, пан староста». — «Я уже не староста». — «Не староста? Тогда ложитесь, я вытру о вас ноги».
Клава вздохнула и ответила тоже всерьез:
— Нечего мне считать. Наоборот, я, может… Как вам сказать?.. Может, в чем-то перед вами виновата.
— Вы? — развел руками Тищенко.
Клава быстро взглянула на Ирину, отвела взгляд. Ирина вспыхнула и тоже опустила глаза. Она поняла: Клава считает себя виноватой, что не удержала ее, не помешала ее любви с Иршей. Переживает по-настоящему, казнит себя за близорукость.
— Да. Опять же из-за языка. Словом, простите… в общих чертах.
— Как это — простите в общих чертах? — улыбнулся Тищенко. — Я привык к конкретности.
— Да так просто, — заметала за собой следы Клава, быстро взглянула на часы, заторопилась: — Ой, мне нужно к Нине. Извините, — и выбежала.
Василий Васильевич сел за стол Рубана. Огляделся. Стол как стол. Вроде бы никаких примет Рубана не осталось. Разве что темное пятнышко: наверное, положил когда-то сигарету, прожег. Никаких замет на столе… Только на столе? А в его, Василия, душе, Ирины, Клавы? В душе его друга-фронтовика? Все это глубокие зарубки. А он, да, он, Тищенко, что оставит после себя? Несколько домов? Кто их будет помнить… Хотя говорят, что каждый человек что-то да оставляет после себя. Миллионы миллионов прошли через эту землю. Начиная с тех, что были в шкурах… На полудиких конях… в домотканых сермягах. Даже их кости растворились в гумусе. Закроют когда-нибудь и Берковцы. Снесут памятники. А что, может, он доживет до того времени. А его память о Рубане переживет камень на могиле? Так все — друг за другом? И в этом смысл? Или каждый хочет остаться в памяти других? Для этого и живет?..
— Ирина, я пришел поговорить с тобой, — сказал и тут же забыл о Рубане. — Ты прости меня, что вот так… вдруг. Я обдумал все заранее, только не хотел тебя волновать. Да и знаю, что ты, как и я… Собираться нам недолго. Поедем в Веселое.
— Веселое? Не слышала.
— Понимаешь, устал я… Да и не то чтобы устал. Ну зачем, зачем мне эта борьба? Признаюсь, я давно мечтал отдаться чистой архитектуре, вырваться куда-то под высокое небо. Там пока что только песок, чистый, как золото. Только начинается строительство. Все заново: огромные окна, море света. Колоссально! — Он подогревал себя понемногу и действительно вдохновился. — Все молодое, чистое. И мы… А так бы никогда и не вырвались. Все было бы чего-то жаль. А чего? Разве этим живем на свете? Меня приглашают, видишь, надеются на меня. Я хочу создать такой город… какого еще не создавал никто. Мягкие линии. Легкие формы. Стекло… Широкие сходы к морю… — Он загорался все сильнее и сильнее; фантазировал, а она с болью смотрела на него. Сквозь страдание, муку, страх (ей казалось, что она вот-вот провалится в бездну) в ее сердце пробивались жалость и восхищение, восхищение вместе с грустью и доброй иронией. Да, и иронией, она стыдилась этого, впрочем, не впервые шевельнулось в ее сердце что-то похожее на чувство превосходства, на жалость к слепцу.
— Ну вот… как видишь, даже в несчастье мы находим счастье, — закончил он. Эти слова будто подменили ее.
Стояла бледная, словно заледенела, уголки губ опустились, лицо подурнело. Он не любил такое ее лицо, знал, что она всегда, что бы ни случилось, старалась при нем «держаться на высоте». (Сколько опошлили слов: они всплывают в памяти даже в самую неподходящую минуту.)
— Что с тобой? Тебе плохо? Не знал я, что ты такая карьеристка, — попробовал пошутить, но лицо ее скривилось, как от боли. — Может, квартиру жалко? Там дадут. Обещают. В первом же доме. Иринка, представь: Днепр и степь! Представь себе хоть на минуту. А Днепр широкий-широкий, — старался вызвать в ней восхищение. — Поверь, я уже все пережил. Для меня — лишь бы ты. А потом… Я не говорил тебе. Я выносил, взлелеял грандиозный проект. Не веришь? Это что-то, ну… прекрасное. Майдану я уже сказал. Майдан, понимаешь, он… он не сволочь. Ему трудно. Сила инерции. Семья. Годы. А мы… вещей, мебель дорогую, к счастью, не накопили. Да и квартира пусть пока остается за нами. Это твоя квартира, твоих родителей. Если хочешь, временно кого-нибудь пустим пожить. Что ты молчишь? Говорю же тебе: пусть все катится ко всем чертям! Нам еще с тобой жить да жить. Как еще заживем!
В его восторг, искренний и наивный, вкралась тревога. Он еще ничего не знал, не понимал, но Иринина бледность, ее молчание, ее безвольные, похожие на парализованные, движения (левой рукой она что-то искала на столе) испугали его.
Она тихо опустилась на стул. Хотела посмотреть ему в глаза — и не смогла. Наконец взглянула, и боль вонзилась в сердце.
— Я не поеду, Василий, — сказала она так тихо, что он еле расслышал.
— Почему? — выдохнул хрипло, еще не до конца осознавая сказанное ею.