Вернись в дом свой

Мушкетик Юрий Михайлович

В этом не был уверен. Есть люди, которые, совершая ошибки, не повторяют их, есть люди, которые ошибаются редко, а есть такие, у кого вся жизнь — блуждание в потемках, но они искренни, а зачастую даже красивы.

Он знал наверняка только одно: такой ошибки больше не повторит.

На ступеньках крыльца лежала мертвая ласточка. Под крышей их дома было несколько ласточкиных гнезд. Может, она выпала из гнезда? Почему она здесь? И именно теперь? А может, раньше он бы ее просто не заметил, переступил бы, и все. Нет, заметил бы…

Над крыльцом горела лампочка, а под ней маячила одинокая фигура. Кто-то ждал его (кого же еще?). Уже через несколько шагов узнал Данилу, брата. Не обрадовался ему, но и не почувствовал досаду,

что тот явился. Данила, брат, был неудачником. И работящий и сообразительный, а везение не шло ему в руки. Перед самой войной умерла жена, остался с маленькой Веркой на руках. В начале войны попал в плен, из плена бежал, работал в санитарном эшелоне. Потом приехал в Киев, поступил в электромеханический техникум, женился опять, начали строиться в Корчеватом — дом снесло полой водой, и тогда они уехали в Донбасс. Не повезло и там — сгорели по его вине какие-то электромоторы, потом его согнул радикулит, пришлось бросить шахту, остался без больших заработков, устроился на шахтном дворе. Переписывались они редко, а виделись и того реже. Брат вроде бы чурался его, и Василий Васильевич знал почему. Еще когда Данила учился в техникуме, а потом начал строиться, Василий помогал ему. Как-то умудрялся экономить, хотя тоже жил на стипендию, но в конце месяца обязательно совал Даниле в карман небольшую сумму. Мизерная помощь, но она выручала Данилу. И потом, когда Данила стал работать, Василий долгое время переводил ему деньги в Донбасс. Данила скупо благодарил и вскоре написал, чтобы не присылал больше, дескать, стал на ноги. Стал нетвердо, как догадывался Василий Васильевич. Всю дальнейшую жизнь Данила мечтал вернуть брату долг. Мучился, что не может сделать этого, грезил: вот случись у младшего брата какая-нибудь нужда, а он, Данила, имеет свободные деньги и спасает его от беды. Но достаток не приходил к нему, мечта так и не сбылась. И он досадовал на себя и стыдился перед братом.

Василий Васильевич тоже писал ему очень редко, не чувствовал настоящей братской любви, не тянуло повидаться. Да и о чем им говорить? Дороги их разбежались, интересы тоже разошлись. Но он знал: если бы что с ним случилось, брат отдал бы ему все. Может, это была и не потребность сердца, а другая, более высокая потребность — рода, семьи. Закон, который стоял над ними. Возможно, этот закон передался с кровью, от отца с матерью; у них в семье не знали нежности, но крепко знали обязанности. Отец помогал сестрам, в войну сестры помогали братьям.

Даже при слабом свете Василий Васильевич разглядел, что брат постарел. Пожали друг другу руки, поднялись по ступеням.

— Боялся, что не дождусь. Подумал, может, на курорт уехали.

— Ирина в командировке, а я засиделся в компании.

— Холостякуешь!

Василий Васильевич на шутку не отозвался.

Когда зажег свет, разглядел брата лучше. Они были очень похожи, только у Данилы больше от отца — разлапистые, крышей, брови, широко посаженные глаза, большая родинка над левой бровью. Василий Васильевич немало перенял от матери, особенно в характере, — такой же горячий, несдержанный. А брат молчун. Он и сейчас молча топал большущими ботинками по комнате («Сбрось ботинки, там же спят уже»), словно не знал, куда приткнуться. Сели на кухне, Василий Васильевич достал из холодильника сало, огурцы, магазинные котлеты. Бутылку Данила принес с собой. Тост знал лишь один: «Будем». Наверное, собирался повторить его много раз, но Василий Васильевич посидел несколько минут и сказал:

— Ты прости, очень устал. И пить не могу. Перебрал, такое со мной случается редко. Поговорим завтра.

Его и вправду охватила страшная усталость. Еле-еле заставил себя собрать этот незатейливый ужин и постелить постель для Данилы.

— Повыключаешь свет. Ну, брательник, до завтра, — заставил себя улыбнуться. Надеялся, что заснет в тот же миг, но голова была тяжелой, мысли толклись в ней трудные. Комната раскачивалась, мозг заполнил липкий туман, тянул в черную пропасть. Разум еще не выносил оценок собственным поступкам, только сигнализировал о чем-то жутком, оставшемся позади, хотя и не совсем…

В распахнутое окно, будто черная река, вплывала ночь, она, как плотное одеяло, покрывала все, реальными оставались только запахи и глухой шум автомобилей на далеком шоссе. Эта река и унесла его в сон.

Проснулся поздно от какого-то бряцанья. «Ирина стирает». И в тот же миг пронзило сердце. Потом память выхватила белый глаз паровоза, перрон, безногого инвалида на колесиках и два красных огонька удаляющегося поезда. Черные полосы пронеслись где-то в глубине сознания, и тут же вспыхнул яркий белый свет. Василий Васильевич не обрадовался, но ему показалось, что он словно вынырнул из бездны, куда его втягивала черная сила. Он знал, что эту бездну ему еще предстоит осмыслить, что это будет трудно, но пока решил не оглядываться.

Быстрым движением сбросил одеяло. В голове затрещало, показалось, она раскололась на части. Через силу поднялся с кровати. Данила колдовал с плоскогубцами и отверткой над розеткой в кухне. Он уже успел отремонтировать остальные розетки и краны. Краны в их квартире подтекали везде. Василий Васильевич ремонтировал их сам, но кое-как, наспех: подложит шайбочку, перевернет резиновую прокладку, в крайнем случае купит вентиль и заменит старый.

Долго плескался под душем. Сварил макароны, поджарил яичницу с салом, заварил крепкий чай. Данила налил рюмки.

— Выпей, полегчает.

Василий Васильевич через силу, с отвращением выпил. И вправду на какое-то время полегчало.

После долгого молчания Данила заговорил:

— Прости меня, но как-то вы живете не так, не по-нашему. Конечно, оба ученые…

— Почему не по-вашему? — спросил Василий Васильевич.

— А так, жена по командировкам… Может, оттого и детей у вас нет?

— Чушь городишь.

— Почему же чушь? Рубашки вон сам замочил.

Ирина посматривала с портрета иронически. Ее родители в широкой дубовой рамке — с сочувствием. Снова обожгло сердце. Но уже немного не так, как вчера. Там зарождалась и какая-то гордость, какая-то холодность и твердость. И даже что-то похожее на мстительное удовлетворение. Конечно, до мести он не унизится. А вчера хотелось унизиться. Хотелось прийти к ним и разорвать им сердце своим горем, оставить по себе воспоминание-беду. Ух, как мерзко!

В этих страданиях по-иному, по-новому узнавал себя. Самопознание было горьким, но и спасало.

— Вернулась бы и постирала. Зачем сам-то? Не мужское дело, — осудил Данила.

— Ну, у нас равноправие… А ты зачем приехал?

— На «Большевик» за агрегатом. Нас тут шестеро. Я сегодня и уеду. Мы его уже отгрузили.

Данила рассказывал об агрегате, а Василий Васильевич думал свое. Думал трудно, но на этот раз правильно. Неожиданно для себя всюду быстро и точно расставил точки. Вымыл тарелки, пошел в кабинет, взял из ящика письменного стола сберегательную книжку.

— Одевайся, пойдем со мной, — сказал в приказной форме.

Они подошли к дому, где на первом этаже размещалась сберегательная касса, и он указал брату на лавочку в скверике.

— Посиди немного. Помечтай. — И улыбнулся почти ехидно, знал, что брат и слова-то такого не помнит. Данила и впрямь посмотрел на него оторопело.

Василий вернулся быстро и подал Даниле синенькую бумагу.

— Что это такое? — вертел тот в пальцах жесткий листок, никогда такого не видел.

— Аккредитив. Собирали… Одним словом, нам они не понадобятся. Только ты это… — поднял предостерегающе палец. — Не подумай чего-нибудь такого… Говорю же — не нужны. Моя часть. Иринину я оставил. Не спрашивай ничего. Не хочу. Я сегодня уезжаю. Напишу, когда устроюсь. Верке с мужем у вас не жизнь…