Вернись в дом свой
Шрифт:
— Да изрядно.
Сашко недоверчиво покосился на старика. Никто из Кобкиных заказчиков никогда не слыхивал от него замечаний касательно своей работы, дед не давал советов и не высказывал суждений, как другие каменотесы, формовщики и разный захожий люд. Но скульпторы почему-то немного торопели, если ему доводилось заходить в мастерскую, где уже стояла готовая скульптура. В его глазах прочитывалось, что Кобка хорошо знает цену произведению, только не хочет говорить. Его не раз пытались «расколоть», втянуть в спор — напрасно. Ходили слухи, будто Кобка перед войной сам был скульптором и
Ходили о нем и другие легенды, но Долина им не верил.
Потому-то сейчас и спросил, не скрывая иронии:
— Где же они?
— Где? На Байковом кладбище. Поди погляди… «Прохожий, ты идешь, но ляжешь, как и я…» Глотнешь? — спросил дед, поднимая бутылку.
Сашку почему-то стало тревожно и в то же время совестно.
— Не хочу, — мотнул он отрицательно головой и сел. — А других не делали? — спросил примирительно.
— А какая разница? — сказал Кобка, выпил и закусил помидором, густо посыпав его солью.
— Как это — какая разница? — возмутился Сашко.
— А никакой, — ответил Кобка, медленно распрямляя ревматические ноги. — И это, и все другое — только память о человеке. Всяческие есть люди и всяческая память. Не обижайся, ты этого еще не понимаешь. Для того чтобы понять, надо прожить, по крайней мере, столько, сколько прожил я. Увидеть, как растут дети, как дорастают до величины памятников и сами становятся памятниками. Я люблю делать памятники в полный рост. Только не помпезные…
— И вы можете всю жизнь делать памятники? — невольно вырвалось у Долины. Он даже покраснел от своей бестактности.
— Могу, — тихо ответил Кобка и через мгновение добавил: — Я не ими живу. Я живу… радостями живых. Радостями детей…. Когда-то у меня… А, да ладно… — махнул он рукой. — Может, все-таки погреешься? Не хочешь — как хочешь. Мне больше останется. — Старик словно убегал от чего-то, к чему не хотел возвращаться даже в мыслях. И, как это часто бывает, чтобы окончательно сбить собеседника со следа, впал в другую крайность, грубо, насмешливо ткнул пальцем в «Академика». — Тебе не понять еще и потому, что ты долбил этот мрамор не ради него. И не ради людей.
— А ради кого? — неуверенно спросил Сашко.
— Ради себя. Памятник себе воздвигал. Верней, не памятник, а ступеньку. Она и обвалилась… — Старик помолчал, допил остаток водки. Пожевал губами, снова махнул рукой. — А теперь… давай крой… мол, что ты, старая калоша, брешешь, ты сам ничто и всех хочешь видеть такими же…
— Не надо, — поднялся со стула Долина. Ему стало жаль старика. Ну не состоялась жизнь, случилось это, наверно, не по его вине или бесталанности, — скорей всего, его судьбу спалила война; припомнилось, как сам рассматривал звонницу Ковнира, думая о себе, о быстротечности человеческой жизни, о миллионах надежд, которые не оправдались. Его собственная надежда — порошинка среди миллиардов порошинок. Он почувствовал доверие к этому старику и понял, что те, кто угадывал в нем художника, не ошибались; ему хотелось открыть Кобке душу, выговориться, выплакаться. — Не надо, — повторил он в приливе неожиданной откровенности, которая граничила с самоуничижением. — Вы сказали правду. Я абсолютный неудачник. А может, и бездарь. Мне двадцать восемь, а не сделано ничего.
— Тебе много дано, — поднял голову старик. В его глазах Сашко не прочитал сочувствия, а только интерес, и хотя и мягкое, но серьезное сопротивление. Он принял это за старческий эгоизм.
— Что же мне дано?
— Тебе дана надежда, — сказал Кобка.
— Надежда на что? — саркастически вопросил Долина. В это мгновение он издевался над стариком и над собой.
— Жизнь — ожидание… — уклончиво ответил Кобка, удобнее усаживаясь в кресле.
— Ждать, чтобы не сбылось? — бросил Сашко. Его начал забавлять этот разговор. Старик, казалось ему, подливал масла в костер его сарказма и разочарования.
Кобка отрицательно покачал головой.
— Сбывается не всегда. И не у всех. А ведь суть жизни и особенно творчества — в ожидании. Оно бесконечно.
Сашко, слегка сбитый с толку, запнулся. Его удивляли эти сентенции. Старик был глубже и умнее, больше того — опытней, эрудированней, чем он думал. Хотя что он мог про него думать? Он же его совсем не знал. Маячила фигура возле сарая, и он судил о Кобке только по внешнему виду. А теперь спрашивал у него, как ребенок спрашивает у взрослого, — настырно, неотвязно:
— Ожидание чего?
— Всего. Успеха. Любви. А прежде всего — красоты. Желание совершенства. Сладость — в ожидании. — Долина увидел, как с лица Кобки на мгновение исчезло выражение иронии и замкнутости, оно стало суровым и одухотворенным. — Это — печаль и радость. Мы часто ощущаем, где оно, совершенство, только не умеем передать его в камне или в рисунке. А ожидание иногда и оправдывается. В этом и состоит смысл жизни. Надо только уметь ждать.
— Глупости… Что с того, что в пятьдесят лет я наконец-то нечто изваяю и что-то получу?
— Старо и неизменно, как мир, — буркнул Кобка, но Сашко не слушал его.
Он распалился, уже отравленное один раз ожидание, неуверенность в себе толкали на спор.
— На что оно мне тогда? Чтобы присоединить к радикулиту и инфаркту!..
— Не торопись, — подвинулся на край кресла старик. — Бывает и так, что человек сразу достигает того, что отмерено ему судьбой на весь путь. Своей самой высшей точки. Только это не сладко. Порой выгорает топливо. Исчерпывается талант.
— Плевать мне на все с высокого дерева! Пусть только она, ваша судьба, даст то, что мне принадлежит, — горячо сказал Долина и захохотал. Словно смеялся над судьбой, которая отмеряет не всем одинаково и не в одно время. Старик едва заметно нахмурился, не одобряя Долининого смеха.
— Скажем, судьба может дать слишком много. И дальше ты будешь гнаться только за своим прошлым. Ты на это согласен?
Старик глянул снизу серыми выцветшими глазами слегка иронически и в то же время серьезно, так, что у Сашка даже дрогнуло сердце. Никогда он не видел такого взгляда. Глаза — неподвижны, а в них синие, похожие на летучие искры огоньки и тени; мелькающие, зыбкие. Долине стало страшновато, и он даже рассердился на себя за это и насильственно засмеялся.
— Хо-хо-хо! Согласен.